Читаем без скачивания Солнце и кошка - Юрий Герт

— У меня все полки забиты этими «Мейстерами», а художник из меня все равно не получится, ни великий, ни какой! Все равно не получится! — Крепкая, отцовская ладонь надавила ему на плечо, Андрей сел.— Зачем же мне еще один «Мейстер»?..

Отец с едва заметным укором посмотрел на мать (это ее, ее мечта была, о великом художнике...) и отодвинул на середину стола пустую тарелку со смятой в тугой комок салфеткой.

— Не обязательно становиться великим, просто художником — по-моему, тоже неплохо... Но ты не хочешь. И не хочешь быть биологом. Физиком. Химиком... Кем же ты хочешь быть? Ты думаешь иногда об этом? Кто или что ты есть — в этом мире?..

«А ты это знаешь?..— хотелось крикнуть Андрею.— Кто ты и что ты?..»

— Я — ничтожество,— сказал Андрей.— Ничтожество. Только и всего.

Его никто не удерживал, когда он, задев плечом задребезжавший посудой сервант, выскочил из кухни.

Все было как всегда, как обычно — в его комнате. Наваленный рулонами ватмана, вперемешку с книгами, стол; на подоконнике, в баночке из-под майонеза, отмокают кисти; «Видение отроку Варфоломею» Нестерова — огоньковская репродукция — над старой скрипучей кушеткой, с которой свисают скрученные жгутом тренировочные брюки... Все здесь, включая и нерушимый беспорядок, было знакомо, привычно Андрею, но показалось, что не был он тут сто лет. Что все предметы сдвинулись, переменили места, как бы сделались чужими. И не сумерками — дымом полна комната. Удушливым, едким, першащим в горле — не продохнуть...

Он кинулся к окну, отворить форточку. И споткнулся. «Мейстер дер фарбе»... Книга лежала на углу, расчищенном от захлестнувшего стол ералаша. Все как и полагается: томина в ладонь толщиной, глянцевый, будто стеклом облитый, супер... И на нем, на супере, разумеется, Мадонна с младенцем на груди... С пухлощеким, доверчивым карапузом... Она ступает по кудрявым облачкам, босоножка-мадонна, в голубом плаще и раздуваемой ветром золотистой накидке, а плечо ее прикрыто бледно-розовой тканью... Этого платья на ней — бледно-розового! — раньше Андрей не замечал... Ему неодолимо захотелось — сдернуть, сорвать с книги супер, швырнуть на пол, затоптать ногами!..

Несколько минут он стоял под форточкой, хватая ртом, как рыба, холодную, острую струю. Потом рухнул на кушетку, вытянулся, ощутив длинными ногами пустоту, ткнулся носом в пахнущий пылью настенный коврик. Где-то, этажом или двумя ниже, играли на пианино, из кухни доносились приглушенные голоса. Андрей ничего не слышал.

Однажды — вспомнил он,— однажды, год назад, Иринка обмолвилась, что к ним приехал отец.— «Приехал?..» — «Да, погостить...» — Андрей не выносил, когда копаются у него в душе, и сам ни к кому не лез. Но Иринка без всякой натуги, очень спокойно рассказала ему, что с ними отец давно не живет, они с Олегом были еще маленькие, когда ему встретилась женщина, которую он полюбил. И ушел к ней,— «А вы?..» — «А мы остались с мамой.— «И он теперь приехал... Погостить?..» — «Что в этом особенного? Ведь он полюбил, и мама сказала, что не хочет мешать его счастью. Они переписывались, он помогал нам, присылал деньги, а теперь вот приехал — погостить...»

Она все это просто, как-то уж очень, уж слишком просто сказала, и Андрей не поверил, что все там и вышло на самом деле так просто. Но так она сказала, ясно и просто: «Полюбил,— сказала она,— и мама не хотела мешать его счастью»...

Тогда Иринкины слова не очень его зацепили, тем более, что и сама она, рассказывая так, была спокойна. Он знал, что люди расходятся, сходятся, что во многих семьях возникает какая-то путаница, и все это его никак не касалось, было далеко.

Но теперь он вернулся к ее словам.

«Не хотела мешать счастью»,— подумал он,— Счастью... Вот, значит, как — не хотела мешать. Ну, а он-то?.. Выходит, он — чувствовал себя счастливым?.. Когда их бросил? Когда ушел?..

Он прижался лбом к истертому, изреженному ворсу коврика. Попробовал представить себе этого человека, Иринкиного отца. И не смог. Перед глазами стояла рыжая «деголлевка» — стояла, висела в воздухе — лица под не нею было...

«Полюбил...» — вспомнилось ему.— Полюбил...— повторил он про себя, как бы вслушиваясь.— Полюбил — полюбила — полюбил — полюбила — полюбил — полюбила...

А врать-то зачем?.. Про «гонконг-10» и про все остальное?.. Врать-то зачем?.. Врать, врать?..— Он в ярости ударил кулаком по жесткому валику заскрипевшей кушетки.— Врать-то зачем?..

Нет, подумал он, у них бы с Иринкой ничего такого не было. Все у них было бы хорошо, все иначе, не так... Такого бы у них не было...

От этой мысли что-то в нем посветлело, смягчилось. Будто пушок Иринкиной шапочки — как тогда, в «Ракете» — коснулся его щеки.

Но тут же ему вспомнилась идиотская, дикая сцена перед автобусом, на остановке, когда он вопил «Дешевка, дешевка!..» — ну просто черт знает, что там он вопил!.. И потом остался один, с двумя портфелями. Ее портфель так и стоит в прихожей, у вешалки, где он бросил его рядом со своим...

Конечно, она не позвонит. Умрет, а не позвонит, хотя ей нужно делать уроки, а в портфеле учебники, тетради... Но все равно она не позвонит. Ему — такому идиоту, такой скотине... Да и с чего бы она ему звонила?.. Хорошо, портфель он отнесет и сам скажет, что считает себя идиотом и скотиной.

Он включил свет и полез в нижний ящик стола, набитый всякой всячиной: магнитофонные кассеты, детали от фотоувеличителя, тюбики с засохшей краской... Олегу, младшему брату Иринки, он давно уже обещал самопал, точнее — медную трубку от самопала. Смешной такой парнишка, лобастенький, рассудительный,— в сестру, и все хлопочет, изобретает какие-то перпетуум-мобиле. Когда же, впрочем, изобретать перпетуум-мобиле, если не в пятом классе? Самое время... Сейчас Андрею кстати обо всем этом вспомнилось, и не без явной задней мысли. Хотя трудно, конечно же, надеяться, что ради какой-то медной трубки для своего братца она сразу его простит...

А самопал был хорош — с длинным стволом, накрепко, винтами, прикрученным к гладкой, отшлифованной стеклышком деревянной рукоятке, на которой были выжжены череп с костями крест-накрест.— Андрей однажды отобрал его на улице у ребят, паливших по голубям. Самопал валялся в ящике, ненужный за-битый, Андрей сунул его в карман — рукоятка остались торчать снаружи — и с легким сожалением подумал, как отдаст его Олегу.

Но до самопала дело не дошло.

Когда он, пройдя через двор, поднялся на площадку третьего этажа и позвонил — Иринка жила в доме напротив — наверное, она по звонку, быстрому, двойному, как он всегда звонил,— по звонку догадалась, что это он, Андрей. И дверь только приотворилась, ровно настолько, чтобы пропустить — сначала ее руку, тонкую, злую, резко рванувшую портфель из его пальцев,— а потом приоткрылась чуть шире, но опять-таки ровно настолько, чтобы втащить, протиснуть между косяком и краем двери сам портфель. Андрей успел заметить ее насмерть обиженные, неприступные глаза, не желавшие встречаться с ним взглядом... Металлические уголки портфеля сухо скребнули по косяку, дверь захлопнулась.

О самопале Андрей вспомнил, когда уже вернулся домой. Он выхватил его из кармана, швырнул на стол. Самопал ударился об стену, отпрыгнул, упал на «Мейстер дер фарбе».

К черту! — подумал Андрей.— К черту!.. Всех вас — к черту, ко всем чертям!..

Он ходил по комнате, кружил между столом и кушеткой, и с каждым шагом, казалось ему, комната становится все теснее, стены сдвигаются, потолок ползет вниз. Ярость его душила. Вот как, даже выслушать его она не захотела! Просто — выслушать! И какое нетерпение, брезгливость, гордость какая была в ее руке, рванувшей у него портфель!..

Ну и — к черту! Если так — все вы катитесь к дьяволу, все, все!

Взгляд его, мечась по комнате, задержался на само-пале, который, лежа поверх «Мейстер дер фарбе», как бы отсекал мадонну от младенца своим вытянутым тонким стволом.

А хорошо бы пальнуть ему между глаз,— внезапно подумал Андрей о Костровском,— взять и пальнуть из этой вот штуковины!

Он видел накануне расклеенные по городу афиши с анонсом: «Орестея», трагедия по Эсхилу, в двух частях. Костровский давно готовил этот спектакль. До премьеры оставалось две недели...

Андрей бросил самопал в нижний ящик, на прежнее место. Задвинул ящик — с грохотом, звяком, все железки там зазвенели и зазвякали, будто куда-то обрушиваясь.

В коридоре раздались шаги. Не тяжелые, отцовские — тот у себя в кабинете, конечно, и пишет какую-нибудь новую статью о своих биополях... Шаги были мягкие, почти бесшумные. Они неуверенно замедлились возле двери, замерли... Ну, нет! — взорвалось в Андрее. Он кинулся к выключателю, щелкнул, упал на кушетку и снова, как раньше, уткнулся лицом в стену, в коврик.

Она вошла. Постояла в нерешительности, наверное обдумывая, не зажечь ли свет, и, не зажигая, опустилась на кушетку, рядом с Андреем. Он зажмурился, как будто в темноте она могла видеть его глаза. Но он все-таки зажмурился, закаменел.