Читаем без скачивания The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорошо бы разделить количественную и качественную стороны этого спора. Уже Карл Маркс считал, что рабочий день заметно удлинился, а многие другие свидетели-современники подтверждают, что начало промышленного фабричного производства часто или почти всегда было связано с увеличением количества часов, отработанных человеком; в ранний период появления хлопкопрядильных машин нормальным считался рабочий день продолжительностью до шестнадцати часов. Правда, полную картину трудно выявить даже с помощью точных и детальных методов и количественных процедур, доступных исторической науке, но скрупулезные исследования позволили установить явный рост продолжительности рабочего дня, по крайней мере, для раннего периода индустриализации Англии вплоть до 1830 года. Эта тенденция роста, продолжавшаяся примерно восемь десятилетий, сопровождалась ростом числа владельцев часов и хронометров, благодаря чему фабричные рабочие лучше осознавали предъявляемые к ним количественные требования. Борьба за сокращение рабочей недели предполагала, что рабочие имеют представление о своей реальной производительности. С часами в руках они могли проверить, насколько велики требования капиталистов.
Поэтому с качественной точки зрения сомнительно, что часы действительно были не чем иным, как инструментом принуждения на службе у владельца фабрики. И если не рассматривать технический прогресс как независимую переменную, то следует задаться вопросом, породило ли изобретение механических часов потребность в точном измерении в первую очередь или эта потребность уже существовала и породила спрос на технические средства ее удовлетворения. Везде, где вводился точный хронометраж, он был инструментом механизации, причем даже в более интенсивной форме, предполагающей строгую метрономизацию производства и многих других процессов в повседневной жизни. Это символизировало временной режим, более унифицированный, чем тот, который существовал в крестьянском быту, близком к природе. В XIX веке крестьяне и кочевники со всех сторон столкнулись с этой регламентацией времени, которая исходила из городов.
Те, кто на собственном опыте убедился, что не везде в мире действуют одинаково строгие стандарты пунктуальности, не будут недооценивать способность человека сопротивляться времени и жить одновременно в нескольких временных порядках: то есть справляться как с прерывистым мирским опытом времени, так и с абстрактным временем часов и календаря. Антропологи обнаружили множество примеров обществ, в которых не было ни астрономии, ни часов, но которые были способны различать "точки во времени" и текущие процессы и координировать свою деятельность точно во времени. Привлекательная гипотеза Э.П. Томпсона о том, что восприятие времени было полем битвы в культурных конфликтах ранней индустриальной Англии, кажется, имеет лишь ограниченную применимость к другим регионам и другим эпохам. Ее обоснованность открыто оспаривается на примере Японии. Японские крестьяне позднего периода Тогукава (до 1867 г.), конкурировавшие друг с другом в небольших хозяйственных единицах, ориентированных в основном на интенсивное земледелие и ремесленное производство для рынка, отнюдь не жили в идиллической гармонии с ритмами природы, а относились ко времени как к ценному ресурсу, который должен использоваться в соответствии с продуманным планом. Плохая экономия времени означала разорение семьи. Когда в 1880 году началась индустриализация, рабочие уже были заняты непрерывным потоком работ во все времена года. Новая заводская дисциплина, которая в Японии долгое время была довольно мягкой, не казалась слишком угнетающей. В отличие от своих товарищей по рабочему классу в Европе и США, японские рабочие мало жаловались на интенсивность эксплуатации и не ставили сокращение рабочего дня в число своих главных требований. Более важным для них был моральный вопрос о том, что руководство должно признать их партнерами в иерархии предприятия.
Совсем иначе обстояли дела на хлопковых плантациях американского Юга до Гражданской войны, где надсмотрщики издавна устанавливали жесткий ритм работы "банд" из рабов и подкрепляли его крайним насилием. Вскоре в руки рабовладельцев попали новомодные механические часы, которые они стали использовать в качестве арсенала трудовой дисциплины. В отличие от фабричных рабочих - будь то в Англии, Японии или свободных от рабства северных штатах США - рабы не могли спорить с начальством по поводу рабочего времени. Здесь часы были гораздо более очевидным односторонним инструментом принуждения, хотя в конечном итоге они изменили жизнь и рабовладельца: хозяин и раб разделили новый мир безжалостно тикающих стрелок. Часы служили и другой, совершенно иной цели, поскольку плантаторская олигархия пыталась с их помощью установить связь с культурными традициями более развитого Севера. Как и во многих других ситуациях по всему миру, часы, находящиеся в частной собственности, стали одним из самых мощных символов современности.
При ближайшем рассмотрении необходимо провести еще ряд различий: между деревенским и городским временем, мужским и женским, стариковским и молодежным, военным и гражданским, временем музыкантов и мастеров-строителей. Между объективным временем хронометра и субъективно переживаемым временем находится социальное время "типичных" жизненных циклов в семье и на работе. В нем, в свою очередь, проявляются различные сочетания культурных норм, экономических задач и эмоциональных потребностей. Особого внимания заслуживает вопрос о том, переживалось ли и при каких обстоятельствах социальное время также коллективно, например, как цикл поколения.
Ускорение
Было ли ускорение характерным опытом, который разделяло исключительно большое количество людей, переходящих в XIX век? После появления парового двигателя и его механического сочетания с колесами и корабельными винтами XIX век стал веком революции скоростей. Хотя резкое увеличение скорости, ставшее возможным благодаря воздушным и значительно улучшенным автомобильным перевозкам, произойдет только в следующем столетии, железная дорога и телеграф ознаменовали собой решительный разрыв со всей предыдущей историей. Они были быстрее самой быстрой лошади и кареты или самого быстрого гонца. Перевозка людей, грузов и новостей была освобождена от оков биомоторной системы. Это развитие не имело иных причин, кроме технологических. Как бы ни различались культурные реакции и формы занятости, эффект от железнодорожных перевозок был в принципе одинаков во всем мире. Ощущение физического ускорения было прямым следствием новых технологических возможностей.
Тот факт, что железная дорога была изобретена в Европе, менее значим, чем
