Читаем без скачивания Ветер в лицо - Николай Руденко

Полмесяца прожили на Урале, затем собрали небогатые пожитки и уехали в родной город.

Да, Федор был счастлив. Сердце, его колотилось с такой силой, что он взялся за грудь — как боялся, что оно может выскочить. Высокий, стройный, он ходил вокруг железной печки и счастливо улыбался той улыбкой, которая бывает обращена в глубину собственной души.

Дрова давно догорели, в зале заметно похолодало, но он этого не замечал. Думал, каким будет сегодняшнее утро, сегодняшний день, сегодняшний вечер? Взглянул на часы. До трамвая оставалось три часа. А через четыре часа они встретятся с отцом, с матерью.

Он уже представлял, как Валентина, веселая, радостная, снимает с него шинель, как мать после обеда и рюмки приглашает их в маленькую комнату:

— Отдохните с дороги...

Когда Валентина задремала, Федор расстегнул шинель, достал из кармана фото. На него глянуло прищуренными глазами знакомое, до боли любимое лицо. В уголке фотографии, на белой блузке — рыжеватая пятно. Это — кровь. Его кровь. На ее груди... Через всю войну пронес. Когда-то он ей покажет. Еще раз посмотрел на часы. До трамвая оставалось два часа. И снова, как неумолимый госпитальный шприц, его кольнула мысль: «Ты стал счастливым... Но почему? Потому что погиб твой друг, которого она любила больше, чем тебя».

А другой голос говорил: «Зачем ты копаешься в себе? Так сложилась жизнь. С ним она прожила лишь девять дней... А с тобой будет жить всегда. Ты стал отцом его сына... Ты будешь хорошим отцом. Да-да».

Федор сел на скамью, закрыл глаза. Но задремать не удалось. Не унималась метель. Она то наваливалась на окна всей своей ветровой силой, то снова отступала, и выла, скулила, разъяренная тем, что не может протаранить вокзальное стекло. А если занесло колею и трамваи не будут ходить? Тогда они пойдут пешком. Он возьмет на руки ребенка. Не самого, даже с матерью.

Но утро не принесло Федору ожидаемой радости.

Сначала все было так, как он и предполагал. Марковна и Кузьмич принимали его, как родного сына, Валентина стянула с него шинель, повесила у печи. Была и рюмка водки. Были печальные и радостные воспоминания. Об отце Федор не спрашивал, а Кузьмич не спешил рассказывать. Федору все было известно из писем. Знатного сталевара, которым гордился завод, расстреляли гитлеровцы. О нем думали, но не говорили.

Когда Гордый пошел на завод, а Марковна заторопилась на кухню, Федор спросил Валентину:

— Ты сказала?

— Нет, Федя... Дай опомниться, — сдержанно ответила она, не глядя на Федора.

Он почувствовал в ее голосе скрытую тревогу и неуверенность.

Голубенко остался жить в семье Гордого — его дом сгорел. Валентина заботилась о нем, как о брате, а маленький Олег, живой и бойкий, все больше привыкал к нему.

Еще во время войны Федор заочно возобновил учебу в индустриальном институте. Несмотря на то что диплома у него еще не было, его назначили заместителем начальника мартеновского цеха. Завод отстроен, кадров не хватало, а Федора на заводе знали с детства. Отсвет славы старого Голубенко падал и на сына, иногда открывая ему те двери, что были закрыты для других.

Как-то, придя с работы, Валентина остановилась на пороге, наблюдая, как Федор играл с Олегом. Малыш дергал его за волосы и непрерывно смеялся. Федор поднимал Олега до потолка, подбрасывал на руках. Мальчик закрывал глаза от страха и восторга. Видно, Федору это тоже приносило радость, — лицо его сияло.

— Дяденька!.. Еще, еще! — Лепетал малыш.

Валентине вдруг стало так жалко его, себя, Федора, что она едва сдержала слезы. Подошла, взяла мальчика на руки и едва слышно сказала:

— Не дядя... Скажи — папа...

— Папа, — легко, словно ему было не впервой произносить это слово, повторил Олег.

А Федор, пьянея от неожиданного счастья, обхватил их обоих и начал ревностно зацеловывать... Мальчик смотрел на него растерянно и немного испуганно. Валентина не вырывалась, но потом напомнила:

— Скоро зайдет Солод... Вам же ехать. — И робко, будто боясь собственных слов, добавила: — Возвращайся скорее...

Когда Голубенко и Солод шли на вокзал, Иван Николаевич, доброжелательно улыбаясь, заметил:

— Смотрите, не споткнитесь... Глаза у вас какие-то странные. Внутрь повернуты...

Солод в то время работал в отделе снабжения. На заводе он еще не был заметной фигурой. К Федору всегда проявлял интерес и подчеркнутое внимание. Он понимал, что Голубенко быстро пойдет вверх. Много раз пытался завязать с Федором близкие отношения, но это ему пока что не удавалось.

— Видно, скоро на свадьбу позовете? — Спросил Солод, пытаясь вовлечь спутника в дружескую беседу. — Не все же квартирантом жить.

Голубенко хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей радостью.

— Да, — не в состоянии сдержать улыбку, ответил он. — Как только вернемся из Николаева... Сама наконец заговорила... Учит сына называть меня папой. Если бы не эта дурацкая поездка...

В сумерках над степью кружила февральская вьюга, врывалась в полуразрушенный город, швыряла сухой снег в лица прохожих.

Голубенко и Солод зашли в почерневший от недавнего пожара вокзала. Поезд опаздывал — везде на путях сугробы. Федор сел у той же печки, у которой полтора месяца назад сидели они с Валентиной. Пассажиров и на этот раз было мало — кто в такую ​​погоду по доброй воле отправится в дорогу? Это только им с Солодом приходится мерзнуть: в николаевский порт прибыло ценное оборудование, а какие-то чиновники задерживают. Мол, тронется лед на Днепре, тогда и отгрузим...

Солод принес из буфета три бутылки пива.

— Бр-р-р... Там такая стужа, — дыша на ​​руки, недовольно пробормотал он и принялся открывать бутылки о спинку деревянной скамьи. А когда пиво было выпито, Иван Николаевич придвинул скамью к печке и, положив под голову потертую полевую сумку, крепко заснул.

Федор продолжал сидеть, размышляя о своем.

В завывание вьюги вплелся басовитый гудок паровоза. Прогремел и остановился поезд. Нет, это не тот, которого они ждали. Убедившись в этом, Солод снова заснул.

Спустя минуту двери вокзала открылась, вошли новые пассажиры. Федор настолько углубился в свои думы, что ему не хотелось открывать глаз. Он слышал, как кто-то из пассажиров бросил в печь полено.

— Проклятая метель! — Сказал кто-то. — На трамвай никакой надежды... А пешком не дойти.

Федор вздрогнул. Голос его показался знакомым. Он открыл глаза. У печки, спиной к нему, стоял офицер, опираясь на палку. Офицер сел прямо на кучу березовых дров, вытянув раненую ногу, что, наверное, мерзла больше, чем здоровая. Федор заметил на его шинели полевые погоны майора пехоты. Но кому принадлежал знакомый голос? Не этому ли майору?..

Федор прошелся, чтобы заглянуть в лицо майора, и вдруг побледнел от неожиданности. Что это?.. Может, ему показалось? Нет, нет! Майор его тоже узнал, вскочил, поморщился от боли и, расставив руки, бросился к нему.

— Ты жив?!

Майор сжимал Голубенко в крепких объятиях, забыв о том, что в его руках может треснуть или спинной хребет капитана, или палка, которую он с медвежьей силой прижимал к его спине.

Они сели на свободной скамье. Люди в эти дни так привыкли к неожиданным встречам, что переставали обращать на встретившихся внимание после их обмена несколькими репликами.

— Ну, рассказывай! — Обратился Виктор к своему товарищу. — Значит, тоже демобилизовался? На завод?..

— А тебя считали погибшим, — тихо сказал Федор, боясь взглянуть в глаза Сотнику.

— Это было близко к правде, — ответил Сотник, пытаясь лучше умостить на скамье раненую ногу. — Очень близко. Крестьяне подобрали раненого. Затем партизанский отряд. В последних боях снова был ранен... Получил назначение на Магнитку. Просился сюда, но... Говорят, здесь сейчас больше строители нужны. Решил хоть на день заехать в родной город... — Он зажег сигарету и наконец решился спросить о том, что его больше всего волновало: — Ты ничего не знаешь о Валентине?.. Я был на Урале, в институте... И раньше писал. Никто не знает. Что ж, Урал большой...

Федор поднялся, прошелся до печки, в которой потрескивали дрова, вернулся назад. Вот чем закончилось его обманчивое счастье! Он еще больше побледнел, зрачки его расширились, челюсти крепко сжались. Виктор посмотрел на него удивленным и озабоченным взглядом.

— Да что с тобой?.. Ты что-то скрываешь? Скажи, она вернулась домой? Ты не знаешь?..

Виктор не мог понять, что именно переживает его друг. Он не знал, что под ним качается пол, что человеческие лица для него слились в сплошную бесформенную массу, что он не видит даже лица своего старого товарища, сидящего перед ним на скамье и ждущего ответа. Виктор не понимал, что этот человек с черными полосками на погонах находится сейчас в таком состоянии, в каком люди способны на самые отчаянные поступки. Как Голубенко может сказать, что она дома, да еще с сыном Виктора?.. С сыном, о существовании которого Виктор даже не знает. Все пропадет. Нет, уже пропало... рассыпалось, как мнимые крылья той метели, что безнадежно бьется о вокзальные окна. А она, видимо, спит... И ничего не знает.