Читаем без скачивания Дар речи - Буйда Юрий Васильевич

– Ы-ы-ы, – замычал вдруг Дидим, не поворачиваясь ко мне, – ди опу лочь! Нехлеб! Ди он! Нехлеб!

По спине моей пробежали мурашки.

Я быстро вышел, спустился во двор, закурил и замер, пытаясь понять, правильно ли я поступил, растормошив Дидима, и был ли у меня выбор, – но меня трясло, я еще не остыл от разговора, поэтому мог только с наслаждением вдыхать табачный дым.

Кукла-шмукла

Нехлеб – что за странное слово!

Что он имел в виду?

Baker’s dozen…

Когда-то английских торговцев хлебом начали штрафовать за недостаточный вес буханки, и они стали добавлять к каждой дюжине одну булку, поэтому чертова дюжина по-английски – дюжина булочника, baker’s dozen, а дополнительную буханку называли unbread – нехлеб…

Или он подразумевал что-то другое?

Чертова дюжина потому и чертова, что тринадцатый всегда – дьявол, Иуда, Каин.

Наверное, всё это надо было бы обдумать получше, но мешала шумная соседка.

От этого шума я и проснулся раньше обычного: он время от времени врывался в мой монолог, когда я пытался достучаться до Дидима, и вот сейчас – опять.

Мне показалось, что Джульетта вскрикнула.

Я подошел к забору и увидел яркий свет на веранде, где хранились ее куклы. Через мгновение понял, что этот пульсирующий, мечущийся свет – пожар, и, перемахнув через забор, бросился по глубокому снегу к веранде, лихорадочно соображая, чем буду тушить огонь. Локтем выбил стекло в двери, сунул руку, освободил замок, вбежал, прикрывая локтем лицо, увидел горящий чехол, попытался сорвать его с куклы, но из другого угла донесся голос Джульетты, и я бросился на помощь.

На нее упала одна из кукол, Джульетта барахталась, сучила тонкими ножками, я откинул тяжелую фигуру – она показалась мне мягкой – и поднял старуху на ноги.

– Где вода? Вода – где?

Я побежал на кухню, с двумя ведрами в руках вернулся на веранду, вылил одно на горящий чехол, сорвал его с фигуры, потом опорожнил второе ведро на разбитую керосиновую лампу, вокруг которой расплылось пятно огня. Понадобилось еще трижды сбегать в кухню и назад, чтобы полностью погасить огонь.

– Я не хотела никому мешать, – сказала старуха, опускаясь в кресло. – Виновата только я сама – подумала, что керосинка лучше…

Я включил свет и огляделся.

Пожар не успел распространиться, поэтому пострадали только две куклы – одна сидела в кресле у стены в шляпке, лихо заломленной набекрень, другая валялась на полу в углу. Я наклонился к шляпке, щелкнул зажигалкой, чтобы удостовериться, что не ошибся, и повернулся к Джульетте.

Она смотрела на меня не мигая.

– Черт, – с дрожью в голосе прошептал я. – Значит, двадцать пять лет Марго сидела тут, а ее искали где угодно, только не здесь…

– И здесь искали, – сказала Джульетта, – но не нашли. Сняли чехлы с двух кукол – на том и успокоились.

– А это кто? Не ваш ли юный любовник? А еще мумии тут у вас есть? Юлия Александровна… Вы что, серийная убийца?

– Нет, – спокойно ответила Джульетта. – А он – он мне надоел. Лучше б не хвалился теми гадостями, которые писал обо мне в этих своих блогах!

– Мне уже пора беспокоиться? – спросил я, не трогаясь с места. – Спасаться бегством? Звать на помощь?

– Зачем мне вас-то убивать, Илья! – Она покачала головой. – Я впервые в жизни убила человека – и знаете, с меня хватит…

– Но как вам удалось украсть тело Марго? Там же постоянно толклись люди…

– Ну что вы, никто там вокруг нее не толкался. Ко мне в очередной раз приехала тетка. Она инвалидка, но еще бодра… была бодра… Обычно, если ей становилось плохо, я усаживала ее в инвалидное кресло, чтобы она могла самостоятельно передвигаться, а вечерами катала ее по поселку. В тот раз я уложила тетку в постель, набила ее пальто тряпьем – получилась человеческая фигура, если смотреть издали. А кому охота смотреть на инвалида вблизи? Никому. Вошла, надела пальто на мертвое тело, усадила в кресло и вывезла. А потом устроила ее в кресле на веранде. Времени прошло слишком мало, чтобы она запахла, поэтому никто не обратил внимания на одну из кукол. Чехлы одинаковые. Ноги торчали наружу, так я на ноги ей надела бальные туфли с бантами – таких уже лет двести никто не носит. Кукла удалась. Мне не пришлось ее убивать – Марго сдохла без моей помощи…

– Значит, ваши родители…

– И мой первый муж. Он был очень талантливым художником, скульптором, но когда выпивал, становился невоздержан на язык – Марго этим и воспользовалась…

– Какая-то, простите, совсем не русская история. Месть – это англосаксонская забава. Вообще европейская. А у нас это как-то… то есть я вас, конечно, понимаю, но… А правда, что вы были любовницей сначала старшего, а потом младшего Шкуратова?

– Правда, – она заулыбалась. – Это было упоительное приключение, доставившее мне бездну удовольствия. Оба были хороши, особенно старший…

– И что теперь? Что вы будете делать?

– Соберусь с силами, поднимусь к себе, позвоню в полицию – я же законопослушная гражданка. И обязательно доживу до суда… А на суде я выступлю с речью и всё-всё-всё расскажу об этих мерзких людях… об этой мерзкой Марго…

– Но Марго умерла давным-давно, в прошлом столетии…

– Ее смерть должна быть завершена, Илья. Смерть – это не просто мгновение, это процесс, это другие люди, это память – длинный-длинный хвост памяти. И я хочу, чтобы люди узнали ее лучше и запомнили такой – мерзкой, подлой гадиной, которой брезговал даже родной сын…

– Я этого не замечал.

– Он сам мне это однажды сказал… когда мы лежали после соития, он сказал, что не любит свою мать. Она напоминала ему чудовище с длинным-длинным хвостом, и этот хвост и был самым отвратительным ее атрибутом. Тайная тварь, живущая на дне заброшенного колодца и ждущая своего часа, чтобы наброситься и укусить, укусить…

Старуха поникла.

– Могу я вам чем-нибудь помочь, Джульетта?

Она покачала головой.

До сих пор не знаю, почему я так поступил, – но я подошел к ней и поцеловал в лоб, а потом ушел, не оборачиваясь.

Увидев свет в окне кухни, я обрадовался.

После разговора с Джульеттой меня пробирал озноб, хотелось либо забиться в какую-нибудь щель, чтобы никого не видеть и не слышать, либо напиться и что-нибудь сломать, разбить, растоптать к чертям собачьим.

Я понимал чувства этой несчастной старухи, родителей и мужа которой Марго уничтожила своими доносами, – но столько лет жить со Шкуратовыми рядом, почти каждый день встречая старуху, играть роль ее подруги, с удовольствием трахаться с ее сыном и внуком, и при этом копить, копить в душе страшное это вещество для мести, и не сломаться, не взорваться, ничем себя не выдать, – на что же ушла ее жизнь!.. А ведь это была долгая жизнь – с радостями, горестями, рассветами и закатами, приключениями, мужчинами, со всеми теми мелочами, которые, в общем, и составляют плоть этой жизни, и всё это – и радости, и рассветы, и приключения – всё было отравлено страшным ядом, который просто каким-то чудом не убил ее саму и даже, похоже, прибавлял ей сил, чтобы иссякнуть на суде, когда она в своей речи обличит зло и откажется от прощения, даже если бы оно было ей даровано…

Правда, был в этой истории пунктик, который мог свести на нет все ее усилия, все ее жертвы: судить-то ее будут прежде всего за убийство любовника, а уж потом, возможно, за кражу мертвого тела.

Я не хотел рассказывать Шаше о разговоре с Джульеттой, о полуобгоревшей старухе Марго, которая восседает там, на веранде, близ безобразной герцогини, рядом с дамами и кавалерами далеких времен… Не хотел, потому что тогда разговор неизбежно привел бы к causa causalis[49] – к отношениям Шкуратовых и Шаро, к украденным письмам, etc.

Можно было бы рассказать только о Джульетте и ее мести – но у Шаши был богатый опыт находить начала там, где другие прятали концы.