Читаем без скачивания ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

бунте. Хотя такие люди, как Димитрий Гуна, отчаялись в возможности соединить еще

однажды рассеянную козацкую орду и призвать к ней на помощь орду татарскую, но

наследственная привычка многих десятков тысяч людей питаться „козацким хлебомъ”

могла быть подавлена—и то нескоро—привычкою к трудовому хлебу только под рукой

таких великих хозяев, какими были московские собиратели Русской Земли. Кроме того,

в Королевской Республике доступ к дигнитарствам, соединенным всегда с обильным

кормлением, имелитолько шляхтичи-землевладельцы; люди же, теснимые

можновладниками и заедателями шляхетского имущества —ксендзами да

католическими монахами,—по утрате земельной собственности, обращались к

исканию хлеба козацкого. У нас в России не только высшая и низшая старшина

козацкая вошла в состав привилегированного сословия, но даже два сына козелецкой

козачки Розумихи, очутясь, царскою волею, на высших ме стах, как и некоторые

простолюдины великорусские, были приняты древними сановитыми барами в родство

и дружбу. В Польше, как мы видели, знатная шляхта не хотела забыть, что музыкант и

поэт Фантони—итальянский мужичок, не смотря на то, что король сделал его своим

секретарем, а церковь католическая возвела в каноники. Там даже таких деятелей, как

Жовковский и Конецпольский, паны, наследовавшие „великия имена”, называли

людьми мелкими. Следствием „столь хорошо обдуманного государства” было то, что

40.000 Козаков Сагайдачного, этот „розовый венокъ” на головах победителей турецкого

Ксеркса, были заперты. в тесном пространстве Чигиринского, Корсунского и

черкасского староств, и не только не входили в состав государственных сословий, как и

торговые классы, но, за исключением 6.000 реестровпков, считались паи-

120

.

скими, или, что все равно, старостинскими подданными. Каковы бы ни были козаки

по своему разбойно-воровскому быту, но государство, обязанное им столько времени

славою побед и завоеваний, должно было бы позаботиться о них по крайней мере

настолько, чтоб они, в диком отчуждении своем, не терзали, как выражались паны,

„внутренностей" этого государства. Вместо того, им вечно не доплачивали скудного

жолду; вместо того, Полыпа обрекала на тесноту и убожество, даже тех реестровиков,

воспитанных в школе Конашевича, Сагайдачного, которые были способны орудовать

целыми армиями и, как Дмитрий Гуяя, совершали почти невероятные подвиги

военного искусства. В ваше время говорят это сами Поляки: нам остается только

повторять их признания.

Низойдя, волею законодательной шляхты, до уровня пренебрегаемых украинскими

лыцарямгь „хлеборобовъ" и „гречкосеевъ", козаки Сагайдачного (так величали их и по

смерти великого наездника) влияли на своих товарищей по убогому ничтожеству столь

же вредоносно для „доблестных Поляковъ" Оссолинского, как и наши голодные попы

да монахи, в виду пожирателей русских духовных хлебов. Это было тем опаснее для

Королевской Республики, что и между панскими мужиками было множество воинов,

которых руками паны „граничились" между собою, оборонялись от Крымских и

Буджацких Татар и, сверх того, хаживали с ними помогать Баторию, Сигизмунду и

Владиславу в их прославленных походах. Этим способом интересы козатчины мало-по-

малу сделались интересами громадной массы украинского населения, и в виду так

называемого народа Шляхетского явился даже в летописях и документах столь же

несообразно называемый народ Козацкий.

Очевидно, что Украина, при таком положении общественных дел, находилась в

постоянном, немом покамест, заговоре против государства, которому принадлежала, и

которому была обязана цветущею колонизацией своих ‘ пустынь; а так как Речь

Посполитая успокоить Козаков не хотела и, по своей тройственности, не могла, то

взрыв повсеместного бунта был только делом времени.

Гетман Конецпольский держал козачество в железных, но, по отношению к

реестровикам, справедливых руках, и заставлял его быть послушным. Будучи

доблестным воином, он умел ценить, как мы видели, воинственные доблести Козаков

даже и в то время, когда усмирял их бунты. Он их оборонял и от их собственных

демагогов, по нынешнему кулаков, и от наглых въ

121

пользовании своими правами шляхтичей. *) Он их награждал и землею и другими

„подарками на саблю“... „Но, зная ненадежную верность ихъ“ (привожу слова

Освецима, служившего в звании маршалка гетманского двора), „зная их завзятую

злость и обычную готовность к бунту, старательно наблюдал за их делами и

приватными поступками, дабы заблаговременно предупреждать возможность события.

И, хотя они, чуя над собою бдительную стражу, поступали весьма осторожно в своих

замыслах, однакож не могли уберечься, чтоб ему не были известны сокровеннейшие

дела их чрез посредство шпионов, размещенных в самой среде их. Этим способом

узнал гетман, что козаки, желая вырваться из-под своего ярма, и не смея рвануться

собственными силами, наученные давнишними поражениями, начали трактовать с

Татарами о союзе, обещая поддаться им, лишь бы Татары искренно им помогали

воевать Ляховъ".

С целью разорвать этот союз, коронный гетман находил возможным дозволить

козакам идти на море, советовал королю войну с Татарами и завоевание Крыма.

Король сохранил в тайне известие Конецпольского о козацком замысле, сознавая

себя, в свою очередь, вольным козаком, которому, за все боевые заслуги,

законодательная шляхта связала руки. На козацкую завзятость рассчитывал он всего

больше в Турецкой войне. Мы уже знаем, что, по смерти Конецпольского, он вызвал в

Варшаву Барабаша, Вирмена, Нестеренка и—как его называли в народе—Хмеля; что

они обещали королю 100.000 войска, и что король дал им за это весьма важные

обещания, подкрепленные венециянскими талерами. Была ли в ночных переговорах

речь о козакотатарском союзе, и как стоял Хмель с тремя своими товарищами

относительно этого темного вопроса, мы ничего не знаем. Но королевские обещания и

поход на Черное море, устроенный на полученные в Варшаве деньги, произвели в

козацкой среде великое движение, и так как не было уже на свете великого гетмана,

который даже на козацкий заговор с Татарами смотрел с уверенностью в могуществе

своего режима, то движение между козаками перешло в бурные волнения , грозившие

бунтом.

Этот момент Николай Потоцкий изобразил, в письме к подканцлеру Лещинскому,

такими словами:

*) Сам Хмельницкий упомянул об этом в своем „Реестре козацких Кривдъ", о

котором будет речь ниже.

Т. II.

16

122

.

„Надобно было мне удержать Запорожское Войско в повиновении... так как, по

смерти святой. памяти коронного гетмана, распространился слух, что все войсковые

должности будут отменены; однако, эту искру тотчас потушилъ®.

Искра бунта была потушена, очевидно, не чем иным, как допущением тайной

вербовки в козаки со стороны Потоцкого, задобренного в пользу королевских

замыслов, по которым козацкое войско в первый же год войны предполагалось

увеличить до 20.000.

Вербовкой, поукраински затяганъем в козаки, должен был заниматься не кто другой,

как писарь Запорожского Войска., который вписывал годных людей в войсковой реестр.

Он мог принять и вписать столько, сколько ему было угодно, если только в его

реестровку не вникал королевский по козацким делам коммиссар, и это было тем легче,

что новонабрапных затяжцев не нужно было сзывать в полки: они ждали „покилка® по

своим жилищам.

Зная московское (1618), хотинское (1621) и смоленское (1683) сверхштатное

затягиванье в козаки, Еадобно думать, что, по коро.левской регуляции 1647 года, 6.000

реестровиков должны были оставаться под властью королевского коммиесара и

польских полковников, согласно ордииации, а 12 и до 14 тысяч новых затяжцев,

называясь также Запорожским Войском, состояло бы под начальством козацкого

гетмана и козацких полковников. Этим способом король не нарушал постановления

Речи Посполитой, столь важного и столь чувствительного для шляхты (Оссолинский, в

знаменитой своей пропозиции, причислил это постановление, как результат усмирения

Козаков, к королевским благодеяниям) и вместе с тем удовлетворял Козаков, не думая,

как не думали и во времена оны, о последствиях сверхштатной вербовки. Она, в глазах

псевдонравительства польского, была то же самое, что и вербовка, под нужду,

жолнеров посредством приповедных листов, а между тем домогательства Козаков об