Читаем без скачивания Степан Кольчугин. Книга вторая - Василий Гроссман

— Степан Артемьевич, вы надолго сюда? Простите за нескромный вопрос.

— Переночую только, обратный поезд завтра в четыре часа дня уходит. Я уж узнавал.

— А ночевать вам негде?

— Негде; да это ничего, я похожу, город посмотрю.

— Вот что, вы у нас переночуете: у нас комната свободна и две кровати стоят пустые. Двое молодых людей, примерно вашего возраста, уехали на каникулы и вернутся еще не скоро.

— Да ничего, я на вокзале.

— Никаких не надо вокзалов.

Ему не хотелось уходить из приятной комнаты, где сразу улеглось в нем недоброе чувство к киевским домовладельцам. Но он стеснялся сразу согласиться и сказал смущенно, как бы извиняясь:

— Я бы сегодня уехал, да вот поезд уходит в четыре часа дня.

— И отлично, оставайтесь. Вам нужно помыться, а затем мы вместе будем обедать. Сейчас должна еще дочь моя прийти, вместе и пообедаем.

Услышав, что должна прийти барышня и что с ней вместе придется обедать, Степан забеспокоился и пожалел, что опрометчиво согласился остаться.

Анна Михайловна дала ему кусок розового мыла и сказала:

— Степан Артемьевич, вот за этой занавесочкой умывальник. Мойтесь сколько вам угодно, чувствуйте себя вольготно, как дома.

Ей хотелось говорить с ним простым, народным языком, а он, уж аккуратно мыля себе шею и нюхая приятный запах душистого мыла, думал: «Красное, а пена от него белая, а пахнет — букет прямо! И слова у них странные какие: «вольготно»!

Они уже садились за стол, когда пришла Поля.

Анна Михайловна, знакомя их, сказала:

— Поля, вот Степан Артемьевич, наш гость, папин знакомый.

Степану делалось смешно и неловко, когда Анна Михайловна называла его по имени и отчеству. Только в детстве мать насмешливо спрашивала: «Жрать хотите, Степан Артемьевич?»

Поля была некрасива, длинное лицо ее имело выражение угрюмое и задумчивое. Степан с облегчением поглядывал на нее, — он обрадовался, что она некрасива. Ему казалось, что дочь Анны Михайловны войдет, шумя шелковым платьем, как та девушка во дворе, смутит его своей красотой. А эта кинула книги на кровать и сказала:

— Ой, мама, кушать хочется до смерти!

— Руки, руки прежде всего надо вымыть, — сказала Анна Михайловна.

— А вы уже мыли руки? — спросила Поля у Степана.

— Я мылся.

— А ну покажите.

Он смущенно обтер руки о пиджак, показал ладони.

— О, вы рабочий! — сказала Поля.

Они ели нарезанные тонкими ломтями помидоры и огурцы, приправленные перцем, солью, белыми хрустящими колечками лука, некрепким винным уксусом. Еда оказалась вкусной. Анна Михайловна назвала ее салатом. Потом был борщ. Поля принесла из сеней головку чесноку.

Она принялась чистить зубчики чеснока и натирать ими корку хлебной горбушки.

— Поля, ты с ума сошла, зачем это, — недовольно сказала Анна Михайловна, — к тебе нельзя будет подойти.

— Ну и пусть не подходят. Верно, Степан Артемьевич?

— Конечно, верно, — сказал он, — и блохи кусать не будут, они этого запаха не выносят.

Поля захохотала, по-мужски притопывая ботинками.

— Мамочка, слышишь, блохи... блохи не будут,— сквозь смех говорила она.

Анна Михайловна, сдерживая улыбку, искоса поглядела на Степана, не обиделся ли он, но Степан смеялся.

Борщ был очень хороший, красный от помидоров, густой, весь в блестящей оранжевой чешуе жира, с пшенной кашей.

Анна Михайловна осторожно, с любопытством наблюдала за Полей. Она редко видела дочь такой веселой и разговорчивой. Обычно в присутствии чужих Поля съеживалась, молчала или внезапно говорила колкости.

Когда Анна Михайловна ушла в сени, Поля спросила:

— Степан Артемьевич, вас мама не раздражает?

— Как это «раздражает»?

— Ну, не знаю — сердит, обижает? Мне кажется, она с вами как-то по-глупому разговаривает, как-то по-кукольному.

Степан мгновение смотрел на ее рыбий полуоткрытый большой рот и сказал неожиданно для самого себя то, что не хотел говорить:

— Есть немножко, это многие интеллигенты так с рабочими разговаривают.

— Ну вот видите, я, значит, правильно. Только вы на маму не обижайтесь, она очень хороший человек.

— Я и не обижаюсь.

И второе было вкусное: вареная капуста, желтая репка, морковь и к ним вареная говядина из борща.

— В Швейцарии это называют «légumes», — сказала Анна Михайловна и сокрушенно добавила: — Ах, и безалаберно мы с тобой живем, Поля: другие люди уже ужинают, а мы только обедаем.

— По-аристократически зато, — сказала Поля.

После обеда Степан спросил Анну Михайловну:

— Может быть, помочь вам что?

— Что вы, Степан Артемьевич, да я и сама ничего больше делать не буду — сложу все в сенях, а утром приберет наша приходящая девушка. Ведь это она обед варила. Не думайте, мы тоже эксплуатируем чужой труд.

Степан, не зная, что ответить, промолчал и подошел к книжным полкам, висевшим над кроватями.

— Это брата моего, а это двоюродного брата, — сказала Поля.

Степан поглядывал на корешки книг. Он не читал их, но о многих слышал. Некоторые фамилии знал хорошо. Вот он — «Капитал», вот Кунов, Каутский, Плеханов, Лафарг. А вот книжки, которые он читал: «История семьи» Энгельса и «Коммунистический манифест».

— Это брата, что ли? — спросил он.

— Эти да, а вот эти — двоюродного.

Степан перешел ко второй полке. И эти книги были интересны.

Вот пузатые тома «Курса физики» Хвольсона, Менделеев — «Основы химии», они все есть у Алексея Давыдовича. Другие книги он видел впервые: Лодж — «Мировой эфир», Содди — «Радий и его разгадка», Гренвилль — «Элементы дифференциального исчисления».

— Ну что, интересно? — спросила Поля.

— Люди разные совсем, сразу видно, — сказал Степан и подумал: «Эх, если б только мог, я бы с обеих полок поснимал».

— Верно, совершенно разные люди, — проговорила Поля. — Вот пойдемте в нашу комнату, я вам свои книжки покажу.

— Как, неужели вы не читали? — удивляясь, спрашивала Поля, показывая ему книгу за книгой. — Но Некрасова и Горького вы хотя бы читали?

Он смутился и мрачно ответил:

— Нет.

— Да ведь этого не может быть, неужели вы не читали «Кому на Руси жить хорошо» или «Фому Гордеева»? Что же вы тогда читали из беллетристики?

— Вот Гоголя читал, Богданова читал — «Красная звезда».

— Господи, а Толстого не читали? Степан Артемьевич! — И она всплеснула руками. — Дайте мне слово, что вы начнете читать беллетристику. Слышите?

— Я читаю охотно, очень любовно читаю, — виновато ответил он.

— Нет уж, оставьте, пожалуйста, — сказала она. — Давайте так условимся: вы ведь только завтра уезжаете; садитесь и до отъезда читайте.

Он рассмеялся.

— Нет, это тоже не пойдет. Я с утра пойду по Киеву гулять: посмотреть все надо.

Они разговаривали легко и оживленно, как давно знакомые между собой люди.

— Слушайте, — сказала Поля, — вы мне свой адрес поставьте, я вам первая напишу. А вы мне ответите? — Она пристально смотрела ему в глаза. — Давайте сюда вашу руку. — Она потерла пальцами по ладони Степана и скороговоркой произнесла: — Как подошва совершенно. Будем товарищами.

Глядя на Полю, он замечал все, что в ней было некрасиво и неприятно: и худое лицо, и слишком длинный нос, и худые ноги, и длинный спинной хребет, вырисовывавшийся под коричневым платьем, когда она поворачивалась и нагибалась. Он замечал ее неловкость, угловатость движений. Ему делалось самому немного неловко и смешно от Полиной непосредственности. Она не нравилась ему. Но ему было интересно и приятно разговаривать с пей, и у него внезапно прошло то тянущее ощущение душевной боли, Которое никогда не покидало его со дня разрыва с Верой.

Он бывал и увлечен, и разгорячен, и рассержен, и радостен даже, а ноющее тяжелое чувство не оставляло его. Он засыпал, ощущая чью-то руку, не сильно, едва заметно нажимающую ему на грудь, утром он просыпался, и первое, что ощущал, открывая глаза, это легкую тяжесть от несвободы в груди. Сейчас, разговаривая с Полей, он не испытывал ни волнения, ни радости, но ощущение тяжести неожиданно оставило его.

Анна Михайловна из соседней комнаты прислушивалась к разговору. Ей стало грустно. За обедом она видела сдержанную, немного смущенную улыбку Степана, слушавшего Полю. «Бедная девочка, — думала Анна Михайловна, — вот ей понравился этот парень, который переночует и исчезнет завтра, вероятно, навсегда. Сколько в ней беспомощности и женского неумения, — как ребенок, все наружу. А послушать, когда рассуждает, — классная дама, философ! И даже грация какая-то появилась. И с каким аппетитом ела ненавистную пшенную кашу, и чесноку, бедняжка, наелась, хотя его видеть не может, — решила, что рабочему нравится, когда едят чеснок и пшенную кашу.