Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир

Н е м и р о в и ч. Я просил! Я говорил, что самое лучшее — не передавать мне всего того... плохого, что он обо мне думает. Это меня слишком оскорбляет. Мне всегда кажется, что кто-то плюет мне в душу, в самую мою душу плюет! Но велика, должно быть, моя любовь к тому, что нас когда-то связало, как черт веревочкой! Я сбросил с себя обиду. Неужели у него нет средства, силы воли побороть в себе это? Он говорил не раз, что у него дурной характер. Нет, он слишком снисходителен к себе. (Внезапно кричит. ) Он — чудовище, а не «дурной характер»! (С трудом успокаивается.) И как только с ним уживаются люди?! Я, например?! Где-то и когда-то много он за нас ответит. Выскажу ему все это как вопль наболевшего сердца, определенно выскажу…

С у л е р ж и ц к и й. Питайтесь пищей богов. Я не юродствую, я совершенно серьезно — проходит жизнь. И сколько всякой моли и гнили расплодилось — надо чистить, возвышать человека, блюсти его. И кто может — должен. Надо в искусстве быть рыцарем, нужен романтизм, возвышенность и смирение. Мир погибает, задыхается в собственном смраде. Свою жизнь надо спеть во славу Божию и так и унестись в недосягаемую высоту. И люди это почувствуют…

П и с ь м о  к р е с т ь я н. Вашу тонкую, глубокую игру мы, крестьяне, чувствовали, понимали. Вы нас очищали от грязи, будней, мы становились с каждым посещением вашего театра лучше, одухотвореннее. Большое мужицкое спасибо вам, дорогой Константин Сергеевич, за то хорошее, прекрасное, что дарили, сеяли. Ваши искания не напрасны.

С у л е р ж и ц к и й ( вдохновляясь ). Безграничная земля, дающая всем место. Я готов, как мужик, выстрогать деревянный крест со Спасителем и поднять его над золотящейся нивой, бегущей за горизонт. Что может быть величественнее и полнее?

Пауза.

М е й е р х о л ь д. Немирович — кулак. В то же время — писатель. Это социальное положение его заставляет считаться с культурными начинаниями.

Н е м и р о в и ч ( в ответ ). Мейерхольд, которого я знаю с первого курса, никогда не проявлял гениальности, а теперь мне кажется просто одним из тех поэтов нового искусства, которые обнаружили полное бессилие сделать что-нибудь заметное в старом. Я имею на Станиславского громадное влияние — но только когда я беспрерывно около него. Но стоило мне отойти от него, как он весь отдался глупостям, внушенным ему Мейерхольдом... И меня он возненавидел. Да, возненавидел.

В а х т а н г о в. Немирович-Данченко — он никогда и не был режиссером. Он не владел ни формой, ни красками. У него нет чувства ритма и пластичности. Он жил за счет фантазии Станиславского. Он — недоразумение как режиссер. Значение его в русском театре — поставщик литературы.

Н е м и р о в и ч. Я взял на себя самую неблагодарную роль — бухгалтера, кассира, экспедитора. И, очевидно, она пришлась мне очень к лицу, что все, кто были близки к Константину Сергеевичу, совершенно забыли, что такое Владимир Иванович, а помнили только, что им нужно для шествия по пути роз и что надо от меня требовать.

Пауза.

С т а н и с л а в с к и й. Господа, объявление! Нельзя ли написать всем без исключения артистам труппы, и особенно молодежи, чтобы не проверять каждого в отдельности, следующее содержание: «Одна из самых дурных, безвкусных, антихудожественных и неприличных привычек дурного театра — в том, что актеры, надевающие трико или чулки, не снимают ни носков, ни кальсон. Отсюда складки, шероховатости и некрасивая форма ноги. Надо особенно заботиться о красоте ног и икр, когда-то худая икра или нескладная нога считались неприличием. Сотрудники почти всегда позволяют себе это художественное неприличие. Но и артисты, и даже самые маститые, грешат тем же. Надо, чтоб это считалось впредь таким же неприличием, как надевать костюм, оставляя свои брюки». Спасибо за внимание.

Пауза.

М е й е р х о л ь д. Наконец-то бесповоротно решил оставить службу свою в Художественном театре. Причины те же, что заставили не одного меня бросить этот театр. Поводом к окончательному разрыву послужили крупные неприятности с дирекцией.

С у л е р ж и ц к и й. Приходится сознаться — осуществить своей мечты я не смог. Вот предел. Меня совершенно не интересует внешний успех моей работы — успех спектаклей, сборы — бог с ними, — не это меня может волновать и окрылять, а труппа-братия, театр-молитва, актер-священнослужитель. Не хватило меня на это — я должен уйти. Если этого я сделать не мог — это горько. Я пал духом, очень пал. Не держите меня. Поймите теперь меня, Константин Сергеевич, что я не могу быть заведующим студией. Отпустите меня; когда я найду, как смогу служить своей вере, — буду работать.

Н е м и р о в и ч. Когда-то я рассчитывал на ваше широкое доверие, но вы на него, очевидно, совсем не способны. Стало быть, нам надо договориться до дна. Я этого не боюсь. Я готов к самым радикальным решениям, а именно — совсем оставить театр.

В а х т а н г о в. Театр Станиславского уже умер и никогда больше не возродится. Я радуюсь этому.

ФОТОГРАФИЯ

Г о р ь к и й. Не чувствуют счастья жить и работать в этой стране только те люди, нищие духом, которые видят одни трудности ее роста и которые готовы продать душу свою за чечевичную похлебку мещанского, смиренного благополучия.

С т а н и с л а в с к и й. Я сконфужен и польщен тем, что таганрогская библиотека желает иметь мою карточку. Не сочтите это за наивничанье, но я вовсе не знаю, как поступить в данном случае. Допустим, я вышлю простую кабинетную карточку, без рамки. Скажут: «Ишь, жадный, не мог разориться на рамку и большой портрет!» Вышлешь большую карточку в рамке... Скажут: «Обрадовался, что в музей попал!» Как быть?..

Г о л л и д э й. Прихожу я в театр, казалось бы, обычный день…

— Что вы наделали? Вас по всему театру ищет Станиславский. Идите сейчас же к нему!

От одной фразы мне уже стало нехорошо. Константина Сергеевича я нашла на сцене. Он был явно расстроен: «Ага, явилась! У меня двухчасовая репетиция. Ждите меня в театре и никуда не смейте уходить!» Два часа я пробыла в большой тревоге. Когда окончилась репетиция, Станиславский позвал меня к себе в артистическую уборную и озадачил вопросом:

— Вы кто?!

— Я не понимаю вопроса, Константин Сергеевич…

— Нет, я вас спрашиваю: вы кто? Вы — Книппер?

— Нет... Я — Голлидэй, Константин Сергеевич…

— Нет, вы... вы — зазнавшаяся девчонка! Мы с Владимиром Ивановичем отдали жизнь для того, чтобы создать Художественный театр, и вот является какая-то Голлидэй и разрушает дело нашей жизни!

Я начинаю реветь от страха и полного непонимания своей вины.

— Нечего плакать! Идемте за мной!

Слезы текли у меня ручьем.

Мы вышли из театра. Константин Сергеевич, подойдя к извозчику, сказал: «На Сретенку!» Извозчик запросил двадцать копеек. Константин Сергеевич ответил: «Пятнадцать!» И мы поехали….

Я вжалась в угол извозчичьей пролетки. Станиславский сел рядом, и мы поехали на Сретенку. Подъехав к какой-то дешевой лавке, я к ужасу своему увидела, что в центральном окне стоит моя увеличенная фотография с подписью: «Артистка Художественного театра Голлидэй». Станиславский подвел меня к окну и указал на фотографию: «Вот как вы позорите Художественный театр!»

Затем мы вошли в фотографию, и Станиславский, поторговавшись с хозяином, купил мой портрет.

Все мои попытки оправдаться тем, что я не давала никакого права увеличивать мою фотографию и тем более подписывать ее, не были приняты во внимание Станиславским. Он сел в пролетку, положил к ногам мой портрет в раме. Я сидела зареванная. Станиславский всю дорогу молчал, только один раз сказал:

— Черт знает что! Какая-то девчонка заставляет меня ездить по Москве и скупать ее портреты! Куда я его дену? Может быть, Марии Петровне подарю?..

ЦЕНА ЖИЗНИ

Н е м и р о в и ч. Я вам наговорил так много неприятного! Пусть! Я хочу быть чист перед вами — какой бы ценой ни пришлось расплачиваться за это. Я договорился до настроения почти сентиментального. Я чувствую, что не только дорожу вашим доверием, но и просто-напросто сильно люблю вас. А коли люблю, так гнусно было бы с моей стороны таить что-то...  За сим остаюсь ваш, Немирович-Данченко.

— Постскриптум.