Читаем без скачивания Готовься к войне - Андрей Рубанов

Он насадил в коллективе железную дисциплину. Учредил репетиционную базу в собственной комнате. Мама не возражала.

Играли по ресторанам. Вообще-то был хороший год, тысяча девятьсот девяностый. В частности, именно в этом году гитарист потерял невинность с помощью официантки одного из кабаков. Чувиха, на десять лет старше Знаева, обнаружила многие удобные качества, была безотказна, покладиста, снимала комнату с цветным телевизором и взамен любви ничего не требовала; Сергею подчас становилось неловко, выходило, что он банально использует хорошую женщину.

Кстати, она отличалась практичностью, не нуждалась в деньгах и подробно рассказывала, как можно заработать на манипуляциях со сливочным маслом, коньяком и прочими продуктами, постепенно исчезающими из свободной продажи.

Гитарист стал задумываться. В его мире ничего не менялось. Из месяца в месяц те же струны, медиаторы, микрофоны, еженедельно перегорающие усилители и проблемы с сильно пьющим вокалистом — за краем же сцены, среди зрителей, среди жующей и нетрезвой публики происходило нечто любопытное. Более того — чрезвычайно важное.

Этика профессионального музыканта разрешает ему считать себя полубогом: он на сцене, он под взглядами людей, он родит гармонию, он очищает своим искусством души. Знаев с удовольствием считал себя полубогом. Пока однажды его не переубедили.

Отыграв, как надо, программу, поздним вечером, под закрытие, вспотевший и измученный гитарист зашел в туалет умыться и вдруг его оттолкнул от зеркала широкоплечий молодой человек Небритый, в черной коже.

— Двинься, децил, — велел небритый.

Самолюбивый Знаев не все понял, но что-то возразил.

Небритый замер, изумленный не содержанием ответа, а самим фактом, и осведомился:

— Ты кто?

— Музыкант, — с достоинством ответил музыкант.

Небритый выдал враждебную ухмылку.

— Клоун ты, вот кто. Веди себя смирно.

— Не понял.

— Все ты понял. Иди давай. Играй. Развлекай людей.

— Опять не понял, — с нажимом произнес Знаев; он еще не умел правильно конфликтовать с людьми в кожаных куртках.

Небритый усмехнулся — грустно и почти обаятельно.

— Братан, — сказал он. — Тебе повезло, что я сегодня пьяный и веселый. И день у меня был удачный. Ты музыкант?

— Музыкант.

— То есть исполняешь? — Да.

— На сцене?

— На сцене.

— За лавэ?

— Что?

— За деньги?

— Да. За деньги.

Кожаный малый развел руками.

— Вот ты и определился. Сам. Ты клоун, ясно?

— Я не клоун.

— А кто же ты тогда?

— Музыкант.

Ответом был хохот.

— Я же тебе только что объяснил — на пальцах! — что это одно и то же! Кто на сцене за лавэ людей развлекает — тот клоун. Не забывай об этом. Никогда. И веди себя соответственно. Клоун есть клоун. У него своя жизнь. Клоунская.

Небритый приосанился. Чувствовалось, что он уже неоднократно расставлял самых разных людей в соответствии со своим простым ранжиром.

— А ты кто? — отважился спросить Знаев, сильно задетый за живое. Его собеседник посуровел и с нехорошим лукавством предложил:

— Иди в зал. Там братва сидит. В углу. Спроси у них, кто я такой. Если духа хватит. Они тебе про меня расскажут. Может быть. Если захотят. Но могут и голову оторвать. За твои вопросы…

Пригладив короткие волосы, небритый вразвалку вышел — крепкий, как носорог, в новеньких джинсах, туго обтягивающих толстые бедра, — оставив гитариста посреди не очень чистого кабацкого сортира в глубокой задумчивости.

Выдержав паузу, он тогда вышел в зал, осторожно скосил глаза и высмотрел: действительно, братва, иного слова не подобрать, морды просят кирпича — а с ними их девушки, одновременно шикарные и вульгарные, однако в любом случае гораздо более молодые и яркие, нежели официантка Люся, подруга гитариста, у которой пахло кухней из ложбинки меж грудей.

Мысль о том, что некая часть бурно меняющегося российского общества — наиболее сильная, агрессивная, жестокая и, прямо сказать, богатая часть — считает его, талантливого музыканта, умного и энергичного парня Сергея Знаева клоуном, была отвратительна.

Пять лет он шел к своей цели, никуда не сворачивая, упорно и последовательно, он создал группу, он играл музыку, он зарабатывал этим на хлеб. И вдруг выясняется, что он — не более чем клоун.

Клоун, клоун, клоун. Не полубог, которого рвут на части почитатели его таланта, не производитель экстаза — всего лишь обезьяна, на чьи движения по вечерам приходит поглазеть публика.

Он продержался месяц, потом сорвался, устроил скандал. Получил по голове собственным инструментом. Распустил команду. Две недели пил. Продал весь аппарат. За доллары. Выручил огромную сумму, почти полторы тысячи. Потом очень выгодно, по частям, по десять, двадцать баксов, обменял валюту на отечественные фантики и при посредстве старой подруги купил тонну сахара. Осторожно реализовал. Кое-что заработал. И больше уже не пил никогда.

С тех пор почти десять лет он не брал в руки гитару. Даже не прикасался. Музыку практически не слушал. И разговоров о ней не терпел. Молодость окончилась, не начавшись. Довольно времени было потрачено на овладение мастерством клоунских ужимок, говорил он себе, покупая на вещевом рынке «Коньково» статусную шмотку, малиновый пиджак с позолоченными пуговицами; настала пора наверстать упущенное. Я вам не клоун. Я Сережа Знаев, я серьезный человек.

Появились деньги. А вслед, соответственно, и женщины. Разные, всякие, в любом количестве. Романтический отрок с шестиструнной им не понравился — зато молодой коммерсант пришелся по вкусу.

В начале девяностых годов московские девочки были необычайно доступны. Но не для всех.

Конечно, они не отдавались даром, как, например, отдавались американским солдатам-победителям — в сорок пятом году побежденные француженки и итальянки — за шоколад и капроновые чулки. В России девяностых победителей не было, только побежденные, проигравшие. Целую страну проиграли тогда.

Однако развалины не дымились, хлеб и молоко не исчезли из свободной продажи. Московские девочки отдавались не от отчаяния или голода, а в пылу жестокой конкурентной борьбы за лучших мужчин, то есть мужчин с деньгами, — их популяция была очень малочисленна.

Еще реже встречались не просто мужчины с полными карманами, а молодые мужчины с полными карманами. На таких девочки запрыгивали мгновенно, начинающий предприниматель Знаев лично наблюдал и сам неоднократно становился объектом атаки.

Он, однако, никогда не унижал себя презрением к ним. Да, испытывал чувство легкого превосходства — но, скорее, общечеловеческого характера. В остальном он оправдывал их, включая самых доступных, на все согласных.

Что может быть гаже, чем презирать женщину, пусть она и отдается за колготки?

Он их имел, он ими пользовался — но никогда не презирал.

Он тогда излучал мощнейшую энергию успеха, его глаза горели, он всюду вел себя как хозяин, он разговаривал с автоинспекторами, как с официантами, а с официантами — как со старыми, надоевшими приятелями; он делал деньги, у него получалось, он все время был возбужден и снисходителен; женщины чувствуют это за километр, они обожают победителей, они питаются мужским успехом. Знаев не покупал их, не предлагал подарков — ему достаточно было поманить пальцем, остальное подразумевалось.

В лето девяносто второго года он имел новую девушку почти каждый вечер.

К проституткам не обращался. Продвинутые молодые люди времен разгара перестройки брезговали проституцией. Считалось хорошим тоном подойти на улице, познакомиться по всем правилам, и в тот же вечер добиться желаемого. Столица была переполнена старшеклассницами и абитуриентками, изнывающими от тоски по приключениям. В частности, пользовался популярностью такой прием: подклеить чувиху днем, под видом бедного, но чертовски остроумного студента в кедиках, или же безденежного обаятельного пролетария, договориться на вечернее свидание — и там предстать во всем великолепии, на собственной машине, в портках типа «слаксы» и в туфлях с дырочками; далее — ресторан «Пекин», суп из побегов молодого бамбука, далее проезд в личные комфортабельные апартаменты на проспекте Вернадского (шестьдесят пять долларов в месяц), далее — коньяк «Наполеон» со вкусом жженого сахара, на десерт — доселе невиданные, едва появившиеся в лучших домах Москвы конфетки «Чупа-чупс»; далее все остальное.

Варианты, когда дама спустя четыре часа после знакомства отказывается принимать горизонтальное положение, даже не рассматривались, таких дур подвергали жестокому осмеянию их же товарки.

Отсеивались неизобретательные, зажатые, не умеющие исполнять. Правда, почти все они, после супа из побегов молодого бамбука, исполняли с огромным старанием; назавтра они хотели опять иметь такой же суп, и новый «Чупа-чупс» за щекой.