Читаем без скачивания Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1 - Альманах

Перефразируя известное, хотя и не бесспорное высказывание, будто «самое страшное, если военная политика попадает в руки военных», можно переадресовать его тем политикам, кто прибегает к бескультурью насилия и «возрождению» религиозных войн, святотатственно затевая их.

Выдающийся русский военный теоретик и мыслитель Александр Свечин видел в истории войн ту почву, на которой произрастает военное мышление. Применительно к цивилизационному видению военной истории эту мысль можно развить и дальше. Это одновременно и та площадка, с которой можно подняться до уровня ноосферного осмысления недавней истории не только в политике, но и в военной стратегии.

Известно, что ничто так не формирует общественное сознание, как истинное знание минувшего. Это и есть самый лучший способ сопряжения исторической связи времен.

Это не тайна, а бесконечность

(Слово о Гоголе)

(Речь на торжественном заседании, посвященном 200-летию со дня рождения Н.В. Гоголя в московском Малом театре)

И.П. Золотусский, писатель

Над головой Гоголя до сих пор бродят тучи, затемняющие его облик. О нем говорят, что он «мистик», «загадка», «темный гений». Тени эти пришли из XIX века и не освободили солнца, которое должно, наконец, бросить луч на его портрет.

Сегодня в весенний апрельский день мы должны поймать этот луч и послать по назначению. И сказать: мы празднуем день рождения светлого гения.

Я поостерегся бы пользоваться определениями «загадка» и «тайна» в разговоре о Гоголе. Слова эти сделались символом современной «культурной» пошлости. Конечно, каждая поэтическая строка – тайна в том смысле, что чем больше ее постигаешь, тем больше предстоит постичь. Перечитывая в десятый, двадцатый раз Гоголя, оказываешься в волнующей неизвестности, в пространстве, где не видно ограничивающей даль черты.

Что же касается «загадки», то Гоголь, на мой взгляд, самый открытый русский писатель. Возьмите любую его пьесу, повесть, «Мертвые души» – это распахнутая дверь в его душу. Гоголь не утаивает от читателя ничего в себе, и каждая его вещь – не только игра таланта и воображения, но и исповедь.

Сказав, что мы празднуем юбилей Гоголя, я не оговорился. Рождение национального гения – такой же всенародный праздник, как торжество по случаю победы в сражении. Гении и их творения поднимают наш дух и поднимают свое отечество в глазах мира. Иные события приходят и уходят, а гении остаются. И исторический срок их пребывания на земле неограничен.

Россия – наряду с почитанием мастеров живописи, музыки и других искусств – традиционно выделяла из этого списка гениев отечественной словесности. Без их слова, полного сочувствия к человеку мы бы были иными, мы ушли бы во тьму материальности и остановились бы, как у последней черты, у дверей супермаркета. С Гоголем мы стоим твердо, зная, что у человека есть и высшее предназначение. Он заставляет нас и строже, чем кого бы то ни было, судить самих себя, а эта строгость – залог здоровья общества.

Гоголь называл литературу «незримой ступенью к христианству». Хорошо бы так относились к ней и мы. Мы устали от погружения на дно зла. Нам, как дыхания, не хватает радости и любви. Для Гоголя слова о «незримой ступени» были не метафора и не афоризм. Он жил и писал, не отделяя свою жизнь от своей веры. И сегодня он дает нам понять, что тот, кто считает, что идеи – одно, а жизнь – другое, ошибается.

А теперь – о смехе Гоголя, которым одарил его Господь. Об этом смехе говорят, что он бичует, казнит, чуть ли не пригвождает к позорному столбу. Меж тем спасительная сила его состоит в том, что даже когда Гоголь касается таких персонажей, как городничий или Держиморда, в его смехе нет злого веселья, а есть мягкость. Его юмор (а юмор в переводе с греческого – «влага») смягчает, как кажется, самые суровые намеки, увлекая к жалости, а не к наказанию.

Человеческое, в его смехе, как говорил сам Гоголь, – слышится везде.

«Где смех души, – повторял он, – там и ангел на устах». О какой же расправе может идти речь, когда рядом стоит ангел?

Клеймит ли смех Гоголя Чичикова и Хлестакова или несчастного чиновника, вообразившего себя «испанским королем»?

Хлестаков в «Ревизоре» – не человек с двойным дном, не дитя хитрого умысла, а просто дитя, которому выпал, быть может, единственный миг удачи. Его принимают с лаской, ему дают взаймы, дамы ждут от него комплиментов. О чем еще может мечтать молодой человек, которому двадцать один год?

На какое-то мгновение он вдруг замирает и почти шепчет самому себе: «Мне нигде не было такого хорошего приема». Да и не будет больше никогда. Потому что впереди ждет батюшка, который может выпороть за то, что растратил родительские денежки, а по возвращении в Петербург – закопченный четвертый этаж и обеды «за счет аглицкого короля».

«Хороший прием» помогает Хлестакову развернуться, раскрыться. Свобода быть тем, кто он есть, выводит наружу его талант. Это поэтический талант фантазии, сочинительства, если хотите, вранья. Недаром тертые калачи из уездного городка бесповоротно верят ему, верят, что графы и князья, как шмели, «жужжат» у него в передней, пока он одевается, что не сегодня завтра сделается управляющим департаментом, фельдмаршалом, а то и грозой Государственного совета.

Талант, талант!

Смеешься над этим мальчишкой, и жаль его. Только раз улыбнулась ему судьба, мелькнул этот счастливый миг и улетел, как улетает его тройка в конце пьесы. «Эх, залетные!» – и слышится в этом крике ямщика и удаль, и риск, и голос родного раздолья.

А Чичиков? Плут из плутов? Скупщик «мертвых душ», преступающий закон?

Да. Но и сирота, росший без матери. Жизнь с детства глянула на него «сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окошко». Жестокий отец крутил сыну ухо, вел неправую тяжбу с соседями, и развратил отданную ему на воспитание сиротку (сюжет, подаренный Гоголем Достоевскому).

Как выбиться? Как приобрести имя и достаток? Прямой дорогой не возьмешь, нужны дороги окольные. И начинаются аферы на таможне, аферы при возведении храма Христа Спасителя, когда сам храм не вырастает и на этаж, а у членов комиссии по строительству, в которую входит Чичиков, в разных концах Москвы поднялись каменные дома гражданской архитектуры.

И, наконец, история с «мертвыми душами».

Цепь авантюр, которые давно бы могли сделать героя Гоголя обладателем миллионов. Но – не сделали. Отчего? Почему этот ловкий, казалось бы, мошенник все время проваливается?

Потому что Чичиков плут чисто русский, плут, плут-романтик и плут-мечтатель. Разве мог бы закоренелый злодей проболтаться Ноздреву о своих покупках? Разве мог бы он по пьяному делу поссориться с подельником, хотя речь шла всего лишь о том, что один из них назвал другого «поповичем»? Правда, как замечает Гоголь, за ссорой стояла одна ядреная, как репа, бабенка, доставшаяся между тем какому-то штабс-капитану Шишмареву, но один написал на другого донос, друзья чуть не пошли под суд, а их кошельки опустели.

Нет, Чичиков не инфернальный злодей, который по трупам пойдет, чтобы своего добиться.

Он – комическое лицо. И у него, как замечает автор, «незащищенное сердце». Кстати и сам Гоголь так однажды сказал о себе.

Во втором томе «Мертвых душ», когда его герой решается на очередной обман (подделывает завещание старухи-миллионшицы), то вновь терпит фиаско. Его бросают в тюрьму, где он рвет на себе волосы и новенький фрак наваринского дыма с пламенем, а потом приводят к генерал-губернатору, готовому отправить Павла Ивановича на каторгу. И тут Чичиков падает в ноги начальнику губернии и произносит вонзающиеся в душу слова: «Я человек, ваше сиятельство».

Это признание совершенно иным светом освещает «подлеца» Чичикова. Дмитрий Мережковский уверял нас, что Чичиков – черт, как черт и Хлестаков. Но может ли черт страдать? Или каяться?

Перед нами человек, а не посланец ада.

Русская литература, между прочим, не так уж богата злодеями. Необратимых злодеев в ней нет. Может, только в романах Достоевского они являются, но это, скорей, злодейские идеи, одетые в людское платье. Укажите в нашей словесности хоть одно лицо, которое сравнялось бы с Яго Шекспира?

Их нет.

По существу, то же самое признали английские писатели в своем приветствии к столетию со дня рождения Гоголя. «Мы чествуем его, – писали они, – как… основателя всего того, что заключается в словах “русская литература”. Эта литература сослужила великую службу России и оказала могучее воздействие на духовный мир всех культурных народов… Более всего нас поражает в русской литературе то необычайное сочувствие ко всему, что страдает… к людям, души которых живы… И это особенное сочувствие, проникающее собою все… есть чувство кровного родства людей, которое держит тесно вместе членов семьи, равно в несчастий, как и в счастии; оно есть чувство истинного братства, которое объединяет все разнородное человечество».