Читаем без скачивания Остановка - Павел Шестаков

— Вы меня по делу пригласили, как я помню? — спросил я то, что можно было бы и не спрашивать.

— Да. Я нуждаюсь в помощи друзей.

Я не знал, что сказать.

— Я прошу самого немногого. Несколько уважаемых людей, чьи имена известны в городе и которые хорошо меня знают, пишут письмо… опровергают клевету. Я надеюсь, вы, мой учитель, не останетесь в стороне.

Мне стало больно-пребольно.

— Где же письмо?

Она подошла к туалетному столику, вынула из ящичка лист бумаги.

— Вот черновик.

Черновик был написан ее почерком. Я хорошо помнил его еще с тех пор, когда читал лекции и видел, как быстро бегут из-под ее пера четкие круглые буквы.

Я прочитал написанное и немного успокоился, В письме, собственно, говорилось о том, что нижеподписавшиеся знают Марину Федоровну Купченко много лет, что школа, которую она возглавляет, неоднократно положительно отмечалась, выпустила столько-то медалистов, воспитала мастеров спорта, передовиков труда и так далее. Никакого «опровержения клеветы» в прямом смысле в письме не было. Видимо, каждая строчка соответствовала зафиксированным фактам. Возразить против такого текста было трудно. И все-таки…

Она заметила мои колебания.

— Что вас смущает, Николай Сергеевич?

— Да факты вроде бы бесспорные.

Мариночка воскликнула горячо:

— Я в вас не сомневалась. Вы же мой учитель.

Лучше бы она не повторяла это слово, но она повторяла, нарочито или бессознательно подчеркивая мою Ответственность. И нечего было возразить — недавно совсем на юбилейной встрече тосты поднимали, — они нас учителями называли, а мы гордились, что таких вырастили.

— Понимаете, Марина, совершенно случайно ко мне заглянул знакомый юрист…

— Случайно?

Прозвучал и сарказм и беспокойство.

— Да, случайно, — подчеркнул я. — Он из другого города, но мы учились в одном университете. Он приехал в командировку…

— И что же он вам сказал? — поторопила она меня.

— Да вот опять-таки случайно оказалось… Да, представьте себе. Оказалось, в поле его внимания тот самый мальчик — Михалев, что написал об Онегине.

— Наглец, который бросил вызов школе? Чего еще можно было ожидать? Вот и докатился. Милиция заинтересовалась…

Наверно, последние слова можно было произнести с бо́льшим пафосом, но она вовремя вспомнила, что не одним Михалевым милиция интересуется, и осеклась, а вернее, снизила тон.

— Что он там натворил?

— Девался куда-то…

— Не знала. Я же… в отпуске. Да и вообще каникулы сейчас. Но я не удивлюсь, если и это мне в строку поставят.

— Не думаю. Он сдал экзамены. Он исчез из дому, а не из школы.

— Все равно поставят. Раз уж взялись. У нас так. Все могут вытворять что угодно, кроме козлов отпущения. И прежде всего мы, несчастные шкрабы! Еще бы! Ведь мы стоим у истоков, мы за все в ответе. Мы, а не родители, что подобное чадо на свет произвели. А яблоня от яблоньки…

— Кстати, о яблоне. Его отец погиб.

— Знаю. Несчастный случай — папаша-то меня тоже учился.

«Господи! Как же время-то летит! У нее и отец и сын учились, а она у меня!..»

Но не о неизбежной старости пришел я предаваться размышлениям.

— И вы помните его?

— Еще бы!

Она вдруг усмехнулась и, достав из пачки сигарету, щелкнула зажигалкой.

— Еще бы! Дня юности туманной. Дурочка, идеалистка. Мне хотелось, чтобы все любили литературу! Сколько я с ним помучилась…

— Как, и с сыном?

— Ну, папаша на Пушкина не покушался. До такого он просто не дорос.

— Недоросль?

Марина отвела дым ладонью.

— С недорослем я бы не билась. Мне хотелось привить…

— А он что предпочитал?

— Баскетбол.

— По призванию?

— Призвание? Много гонору было, а толку пшик. Погнался за жар-птицей, а талантом не вышел. Ни спортсменом не стал, ни… Короче, в аттестат получил то, что заслуживал.

Последняя фраза мне не понравилась, мстительно, недобро прозвучала. Ведь погиб человек. А с другой стороны, он, кажется, с преступником был в дружбе, вот они, нити бездуховности. Сначала не нравится литература…

— Да, большая я была идеалистка, Николай Сергеевич, — повторила Марина с заметным сожалением.

— Но к литературе вы, по-моему, отношения не изменили?

Она затянулась и выпустила дым, снова разогнав его рукой.

— Нет, пожалуй. По сути нет.

— Что вы хотите сказать?

— Я теперь многое лучше понимаю.

— Еще бы! Опыт.

Марина кивнула согласно.

— Да, опыт вносит коррективы. Простите меня, Николай Сергеевич, вы нам преподавали немного романтично, в отрыве от жизни… Я вас не обижаю?

— Нет, нет… что вы…

Я, однако, не совсем понимал, в чем ушла она вперед от моего курса. Я хотел спросить тактично, но она не стала ждать вопроса. Видно, и это как-то по-своему ложилось на ее нынешнее умонастроение.

— Вы, Николай Сергеевич, видели в литературе главным образом личное воздействие на каждого человека, в первую очередь для души… А это, хотя и так, но не для школы… Школа воспитывает принципы.

— Ну, разумеется.

— Основы фундамент. Ученик должен понимать главное.

— Например?

— Например, то, что Пушкин — это незыблемо.

— Пушкин? Безусловно.

По выражению ее лица я видел, что понимаю ее не так, хотя что уж тут непонятного — Пушкин!..

— Но ведь дурную голову и Пушкин может сбить с толку. Вот сейчас в ходу провокационный вопрос: а разве он не писал «наполним бокалы» или «выпьем, бедная старушка»?

— В самом деле, — улыбнулся я, — что же вы отвечаете?

— Отвечаем что надо. И пресекаем. Ученик не должен умствовать. Учению должен знать, как понимаем мы Пушкина, и так же понимать сам.

— Позвольте…

Но она увлеклась. В лице появилось директорское и директивное. Как она была не похожа сейчас на «милую Мариночку», склонившую головку над конспектом.

— Раз мы говорим, Онегин передовой человек, значит, так и есть. Разве иначе? Разве мог Пушкин выбрать своим героем человека не передового?

«Неужели я так говорил? Нет, это уже развитие, то, что она из «опыта» вынесла, однако на моем фундаменте возвела! Но в общем-то черт-те что! Откуда такая абсолютизация? Разве я учил не мыслить, а штамповать? Но, наверное, все-таки мыслить в рамках, которые ей, однако, слишком широкими показались…»

— Короче, Пушкина и другое начальство не трогать?

Я сказал это, вспомнив знаменитое предупреждение полицейского чина футуристам, с иронией, но не враждебно, стремясь погасить полемику. Какая тут полемика!.. Но Мариночка иронию не приняла, а прямой смысл слов поддержала.

— Да, и Пушкина и Онегина тоже. Иначе далеко можно зайти.

— Далеко?

— Уже зашли!

И Марина указала сигаретой на пачку газет на журнальном столике, видимо, имея в виду столь часто печатающиеся в последнее время разоблачительные материалы. Но ведь там жуликов обличают, бюрократов, людей, занимающих не свои места!

— Онегин-то при чем тут? Левую продукцию не сбывал, оброком легким довольствовался.

— Шутите вы, Николай Сергеевич, а мне не до шуток.

— Ну да разъяснятся ваши недоразумения, — сказал я, все еще надеясь, что об ошибках речь идет, а не о преступлении.

— Надеюсь, — подтвердила она, глядя мимо меня. — Только тут не недоразумения, тут линия, тут люди действуют, которым нельзя дать разгуляться! Все на ветер пустят, что годами, десятилетиями создавалось.

Невольно я скользнул взглядом по опустевшим стенам.

Вышел я в довольно подавленном расположении духа, виня, как и во всех своих неурядицах, в первую очередь самого себя.

«Так тебе и надо, старый, осел! За все рано или поздно платить приходится!..»

Я спустился и сел в свой старенький «Москвич», давно вышедший из моды. Но мы с ним дружны. Он не увлекает меня в опасные гонки, а я не пришпориваю его понапрасну. Мы довольны друг другом, чего не скажешь о наших коллегах на дорогах. Не раз приходилось слышать разное, наиболее мягкое:

— Боишься ездить, не садись за руль!

Это-то на положенной в городе скорости шестьдесят километров! Между прочим, первому автомобилисту Карлу Бенцу не разрешали ездить по улицам быстрее шести. Но то было сто лет назад. С тех пор народ заспешил. Правда, не все. Иногда я замечаю признательность на лицах пешеходов, когда, следуя правилам, пропускаю их на поворотах. Это единственное утешение. Интересно, как Мазин мой темп примет? Сколько выдержит?

Я собирался повезти Мазина на свою дачу и должен был заехать за ним в гостиницу. Признаться, сейчас меня эта встреча не радовала. Не хотелось говорить о Мариночке. Ведь он спросит. Но, как говорится, давши слово… А впрочем, почему обязательно о Мариночке? Может быть, о другой женщине разговор пойдет? Если удастся перехватить инициативу.

— Игорь! Расскажи, пожалуйста, еще о мальчике. Чем занимается его мать? — спросил я, едва Мазин сел рядом.