Читаем без скачивания Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями - Стэнли Коэн

откровенная ложь: «Чистый эффект этой языковой системы состоял не в том, чтобы держать людей в неведении относительно того, что они делают, а в том, чтобы они не могли соотнести это со своими старыми, «нормальными» знаниями об убийствах и лжи»[162].

Это идеальное определение интерпретативного отрицания, хотя используемый термин «люди» вряд ли может означать «все люди». Вспомните те образы железных дорог, которые так чудесно переданы Клодом Ландзманном в «Шоа» («Shoah») – линии, связывающие жизни людей с их смертью. Была ли организация «транспорта» преднамеренным обманом или гротескным, но непродуманным продолжением обычной немецкой бюрократии?[163] Служащие немецких железных дорог (Рейхсбана) знали маршруты и пункты назначения этих сотен тысяч «пассажиров» и то, как именно их обманывали. Эти работники (1,4 миллиона, из которых 500 000 были государственными служащими, которые управляли системой) продолжали распределять персонал, получать грузовые вагоны, согласовывать графики, водить и обслуживать автомобили. Должностные лица, которые разрабатывали, отдавали и доводили приказы до исполнителей, могли намеренно использовать закодированный язык, но у обычных рабочих не было необходимости зашифровывать и расшифровывать тексты. Оказываясь участниками этих причудливых, ужасных сцен «все», что им нужно было делать, это поддерживать видимость нормальности происходящего.

Эсэсовцы использовали турагентов для организации проезда в один конец, в лагерь, по цене четыре пфеннига … за километр пути. Дети до десяти лет ехали за полцены; дети младше четырех лет «путешествовали» бесплатно. Для депортации более четырехсот человек была введена групповая ставка в размере половины обычной платы за третий класс... Работники Рейхсбана использовали те же формы и процедуры для бронирования туристов, отправляющихся в отпуск, что и для отправки евреев в Освенцим[164].

Не может быть такого, чтобы все эти железнодорожники не знали, что происходит. Но что ими двигало: идейное убеждение? знание, не поддержанное чувством ответственности? сумеречное знание? Всякая нормализация, то есть всякая жизнь, требует некоторого притворства, жизни «как будто» того, что происходит, не происходит. Люди могут долго сосуществовать с ужасами, но продолжать жить так, как если бы все было нормально. Все эти клерки и машинисты поездов, не могли не понять, что происходит что-то необычное, если даже не морально неправильное. Должно быть, со временем они впали в состояние притупленной рутины – как будто это было более или менее обычным делом. «Ко всему можно привыкнуть». Этот переход в новое состояние мог произойти из-за бессознательной эмоциональной защиты, но в равной мере и вследствие сознательного, с учетом знания реальности, решения действовать так, как если бы все было нормально. Нет нужды защищаться или нейтрализовывать без внутренней убежденности в том, что происходит что-то нехорошее, или без присутствия кого-либо, кто может бросить вам обвинение. Или же – ужасающая возможность – «языковая система» действительно предотвратила отождествление с «их старыми, «нормальными» знаниями об убийстве и лжи». Эти клерки использовали обычные процедуры бронирования для перевозки сотен тысяч людей на бойню. Что кажется нам более ужасающим шестьдесят лет спустя – то, что они были слишком заняты собственными проблемами, чтобы осознавать, что происходит нечто очень необычное, или то, что с полным осознанием происходящего они продолжали делать свою работу?

Случаются массовые зверства в условиях, когда политическая власть слишком изолирована, точнее, настолько сильно обращена внутрь страны, что не прибегает к изощренному обману или языковым кодам. В свое время «красные кхмеры» в Камбодже практически не пытались скрыть свои преступления. В руководстве по проведению допросов, найденном в центре исполнения наказаний Туол Сленг, есть раздел, озаглавленный «Применение пыток». Он включает в себя подробные инструкции о том, как причинять боль, и предостерегает от любых колебаний или нерешительности при «применении пыток».

Ни в одной стране сегодня не сосуществуют такие тотальные внутренние репрессии и внешняя изоляция. Вот почему одновременность буквального отрицания и идеологического оправдания необходима – для преступников во время совершения преступления, для более поздней официальной риторики и для сторонних наблюдателей. Аргентинская хунта создала самую запутанную версию двойного дискурса. Это был интенсивно осуществляемый словесный режим, одержимый мыслями о своих противниках. Режим этот изобрел особый язык, тайный дискурс террора, для описания частного мира, официальное присутствие которого публично отрицалось и оправдывалось[165]. На официальном уровне дискурс хунты был не только идеологическим, но и мессианским: в конечном итоге «Грязная война» была защитой западной и христианской цивилизации. Аргентина стала местом последней битвы сил жизни против сил смерти. Публичный дискурс был строго закодирован, полон ханжеских – даже метафизических – ссылок на чистоту, добро и зло, а также на священную ответственность за устранение противников. Однако на частном уровне возник новый лексикон повседневной жизни, чтобы зверства выглядели нормально. В тайном мире пыток, где причинение боли настолько личное, значения слов, существовавших и до периода хунты, меняются, а нейтральные слова получают новое значение. Assado (барбекю) теперь стало костром для сжигания трупов; la parilla (гриль для приготовления мяса) означало металлический стол, на который кладут жертв для пыток; Comida de Pescado (рыбная пища) описывает заключенных, сброшенных с самолетов в море, либо накачанных наркотиками, либо мертвых, с распоротыми животами. Submarino был не подводной лодкой, не бутербродом и не традиционным детским лакомством в виде плитки шоколада, тающей в молоке, а многократным удерживанием головы жертвы под грязной водой (часто содержащей мочу и фекалии), каждый раз почти до удушья.

Каждый режим, практикующий пытки, использует один и тот же лингвистический прием: если делается что-то ужасное, то соответствующий глагол транспонируется в нечто обыденное, обозначаемое существительным. Израильские палачи всего лишь дали палестинцам банан (связанный в болезненном положении на полу), мешок (длительное нахождение в грязном муслиновом мешке) и холодильник (запертый в шкафу размером с гроб, с обдувом холодным воздухом).

Палачи не могут буквально «отрицать» то, что они делают. Показательное извращение языка является скорее мучением для жертвы, садистским наслаждением для некоторых мучителей и «приспособлением» для других в цепочке подчинения[166]. Но мучители конструируют социальную реальность, которая искажает факты и события, перемещая причинение боли в другой когнитивный мир[167]. Пытка может называться «работой» («В какое время вы завтра работаете?»), а следователям могут быть даны банальные псевдонимы («дядя»). В некоторых аргентинских центрах содержания под стражей палачи, охранники и потерпевшие жили вместе в одном здании. Повседневная жизнь часто была похожа на галлюцинацию. Заключенные играли в карты со своими мучителями. Все (заключенные в наручниках и кандалах) смотрели чемпионат мира по футболу 1978 года, дружно скандируя в поддержку национальной сборной. В лагере Олимп Буэнос-Айреса беременные женщины-заключенные, все еще подвергавшиеся пыткам, вместе с охраной отправлялись на прогулку в ближайший