Читаем без скачивания Игнач крест - Георгий Федоров

Хотя никому не говорил о том, он продолжал тогда горевать о погибшей жене. Через год после ее смерти избрали новгородцы его, вдовца, посадником. Верой и правдой служил Великому городу. За суетой и многомыслием о делах разных, в походах ратных, в распрях с князьями за благо горожан словно бы и притупилась режущая боль. Все было хорошо, пока девять лет тому не взъярились на него богатые новгородские бояре, не пожелали понять, что после ужасного наводнения простой люд совсем разорен, и в одночасье сместили его с посадничества…

А ведь не изгони его новгородцы, а потом и новоторжцы, не встретил бы он Авдотью Саввишну — восьмую дочку в небогатом боярском семействе в Переяславле-Залесском, совсем молоденькую тогда. Мягкостью, веселым нравом, озорными черными глазами и еще чем-то, что он и сам никак не мог объяснить, привязала к себе девица пожилого посадника, который в отцы ей годился. Ничего не мог поделать с собой Иван Дмитриевич — посватался. Что же, решили ее родители, хотя Иван Дмитриевич и изгнанник, а человек видный, воин знатный и муж будет верный. Сыграли свадьбу, а вскоре новоторжцы одумались, приняли-таки к себе Ивана Дмитриевича посадником и торжественно встретили его с молодой женой. Обиды на них посадник не держал: бойкий, гостевой, торговый, ратный, удалой, веселый Торжок пришелся ему по душе, а он столь полюбился и боярам, и простым горожанам, что уже который год на обширной вечевой и торговой площади перед Спас-Преображенским собором они согласно переизбирали его посадником.

Родила ему за это время Авдотьюшка, в которой он души не чаял, троих детей: старшему, Иванке, шел восьмой годик, Порфирушке — седьмой, младшей, Федоре, Федорочке, — пятый. Да и сыновья от первой жены со своими семьями остались в Торжке — видно, крепко любили отца. Иван Дмитриевич был совершенно счастлив, и вот нежданная, негаданная пришла беда. Страшная, невиданная. Сколько людей уже погибло в боях с погаными! Завид и Роман ждут своего часа в рядах златотканых… а что будет с их детьми и женами, с Авдотьюшкой и тремя его младшенькими, Иван Дмитриевич и думать не смел, только по острой режущей боли в сердце понимал, какие сейчас нахлынут мысли о них, и гнал эти мысли прочь — о спасении града и всех его жителей помыслы его. И поднимался в нем неукротимый гнев, а в гневе Иван Дмитриевич был страшен.

Он подошел к оконцу и вспомнил, как совсем недавно смотрел отсюда на последний мирный день Торжка. Было тогда позднее зимнее утро, он увидел причудливо разбросанные по холмам дома, среди которых две линии стен, опоясывающие верхний и нижний город, как бы сдерживали тугими поясами выползавшие на посад избы, видел безветренное солнечное небо, куда поднимался из волоковых оконец дым, как пушистые хвосты серых кошек. Площадь и мощенные дубовыми плахами кривые улицы были пустынны — один из самых оживленных городов Руси внезапно словно вымер. Исчезли многочисленные купцы, гости, прочий торговый и промысловый народ всяких званий и отчин: надменные, дородные, в мехах, аксамите[110] и сафьяне владимирские бояре; ярославцы — зоркие, подвижные, готовые купить, продать, выиграть что ни попади; новгородцы — бесшабашные и веселые, умеющие торговаться с прибаутками и шутками-петухами, доводя добрых людей до помрачения рассудка, но при нужде готовые сами сработать всякий товар, да так, что любо-дорого было на него смотреть и в руки взять. Исчезли и степенные, по большей части худощавые, не без опаски озирающиеся иноземные гости — немецкие, свейские и другие, узкоглазые смуглые половцы с длинными косами, свисавшими с бритых голов, пригонявшие косяки полудиких степных коней. Кони храпели и выкатывали налитые кровью глаза, зло щерили большие зубы, норовя укусить покупателя. Все исчезли — все промысловые и торговые люди, ближние и дальние, весь разношерстный и пестрый люд, их изгнали темные и страшные слухи, которые ползли по городу, как ядовитый болотный туман, просачиваясь с каликами перехожими да редкими беженцами с полуденной стороны.

Только дети как ни в чем не бывало возились и гомонили, неутомимо катаясь на санках со всех городских холмов, с визгом вылетая на лед Тверцы. Многие из них были одеты в белые шапки и шубки из зимнего русачьего меха, которые сливались со снегом, от чего раскрасневшиеся, улыбающиеся детские лица становились особенно заметными. Неужели все это было?.. А сейчас?.. Сейчас черный саван сажи и пепла покрыл город, заполненный беженцами с посада — женщинами, стариками, детьми. Многие дома в верхнем и нижнем городе горели, подожженные погаными. Ветер раздувал пожар.

— И все же город держится и сможет продержаться еще! — неожиданно произнес вслух посадник и обернулся к Митрофану: — Как сказал еще князь Мстислав Удалой: «Да не будет Новый Торг Новгородом, ни Новгород Торжком, но где Святая София, там и Новгород, а и в большом и в малом городах Бог и правда». Мы все люди новгородской земли, и всем нам светятся купола Святой Софии. Мы еще покажем таурменам лихо! Так и передай боярышне.

В это время дверь отворилась и вошла Авдотья Саввишна, неся ларец. Большой кубок пришлось из ларца вынуть, чтобы Митрофан мог его незаметно пронести. Посадник сам достал его и протянул Митрофану. Комнату озарил свет от блистания камней и серебряной чеканки. Митрофан застыл пораженный. Он несколько раз перекрестился, прежде чем взять чашу в руки, потом обернул ее тряпицей и уложил в походную суму.

— Привяжи ее покрепче под рубаху, — начал Иван Дмитриевич, но не успел договорить — его как будто что-то ударило.

Иван Дмитриевич не сразу сообразил, что это прекратился грохот от ударов огромных камней, которые днем и ночью швырял порок поганых в городские ворота. Сообразив же, посадник застегнул корзно, надел шлем, пинком ноги растворил дверь, спустился с крыльца и в сопровождении трех ратников направился к площади. Митрофан вышел за ним и сразу исчез, словно растворился в дрожащем от жара воздухе.

Глава XII

ЗЛАТОТКАНЫЕ

Как свежевыпавший снег, покрыли всю площадь перед Преображенским собором ратники Михаила Моисеевича: в белых рубахах поверх кольчуг, в сияющих на солнце шлемах и златотканых поясах. У каждого с левого бока висел меч, одни держали в руках копья и сужающиеся книзу щиты, другие были с наборными луками и колчанами, полными стрел.

Уголком глаза Иван Дмитриевич заметил в рядах своих сыновей: худой и высокий Роман походил больше на покойную мать, а приземистый Завид пошел в отца — те же пухлые губы, короткий нос, только глаза не серые, а голубые, как у матери, — но закоченевшее сердце посадника уже не дрогнуло. Перед рядами горячил бешеного, как и он сам, гнедого жеребца Михаил Моисеевич, носясь взад и вперед без шлема, с рассыпавшейся на ветру рыжей копной волос. Казалось, что воевода все время улыбается, но тут Иван Дмитриевич дрогнул, увидев вблизи не улыбку, а хищный оскал, страшнее самой смерти. Повинуясь знаку посадника, Михаил Моисеевич не без труда остановил давшего высокую свечку скакуна. Иван Дмитриевич прокричал охрипшим и усталым от недосыпа голосом, но его услышали все златотканые:

— Сыны мои! Вы идете на последний, смертный, неравный бой! Может статься, что никто из вас не вернется, да и некуда вам будет возвращаться, поелику верю, что каждый из нас, новоторжцев, свой долг перед Святой Софией, перед Новгородом, перед Русью исполнит. Враг не сможет захватить окольный город и детинец, пока не будут они полностью порушены и все их защитники не погибнут. Это вам говорю я, ваш посадник! Теперь вся надежда на вас, братья и сыны мои! Пробейтесь к шатру самого Субэдэя и подрубите его! Только это может спасти город!..

— И подрублю, — тонко и с присвистом крикнул Михаил Моисеевич. — Видит святой Михаил, подрублю, а заодно и голову этой собаке!

— Слышите? Перестал бить окаянный порок — это отряд отчаянных смельчаков-новгородцев прорвался к нему. Для вас сей знак — пора выступать! С Богом!

Ряды златотканых заколыхались. По сигналу воеводы загудели варганы, ударили бубны, пронзительно засвистели сопели. Ратники направились к обшитому деревом проходу сквозь земляной вал, снаружи прикрытому тонкой стенкой и замаскированному. Туда метнулся с поднятым мечом Михаил Моисеевич, за ним двинулась его рать, подняв над головой щиты, чтобы укрыться от стрел, образуя единый и неотвратимый поток, который обрушился, извиваясь, на не ожидавшего нападения с этой стороны ворога, стек на окруженный тыном посад и стал пробивать себе дорогу к Тверце, где на крутом берегу возвышался шатер Субэдэя. Златотканые шли теперь правильным треугольником, острием вперед, с копейщиками по краям и лучниками посредине. Чэриги, не готовые к вылазке, заметались, гонцы поскакали к Субэдэю, но стрелы урусов вовремя настигали их. Вдруг вновь послышались глухие удары — это возобновил свою работу главный порок, но рушили падающие камни не ворота окольного города, а возведенный таурменами тын, освобождая путь златотканым.