Читаем без скачивания Трем девушкам кануть - Галина Щербакова

– Дэвок! – повторила она. – Дэвок! Сами выставляются, завлекают, а потом в крик… А мальчик, внук, ну он же живой или кто? Он же разгорячился! Но где у них деньги на адвокатов? Которого выделили сначала, прямо ей сказал: «Я бы вашего – далее неприличное слово, – повесил бы за…» – далее неприличное слово. А вот другой адвокат оказался с понятием: у мальчика жизнь впереди. Что, если всех из-за дэвок в тюрьму.

Марья Николаевна, выдав главный секрет, мелкие тайны уже проговорила легко:

– Лидия Алексеевна не человек. Бог. Все знает, все умеет и душевности необыкновенной. Она меня простит, что я ее выдала. Дело-то справедливое. У меня нет денег, но есть квартира. «Давайте отщипнем от квартиры», – посоветовала мудрая Лидия Алексеевна. И отщипнула. У мальчика есть адвокат-умница. А жить и тут можно. Вода и газ есть, и слава богу. Что в этом плохого? – спросила Марья Николаевна, уже перейдя из образцового плача в образцовое спокойствие. Сидит на табуреточке, обмахивается прихваточкой. – Что?

– Да ничего! – с чувством ответил Юрай. – Конечно, ничего особенного. И не говорите вы вашей спасительнице, что мне рассказали, мне ведь это и не надо. Зачем мне ваши проблемы, я их уже забыл.

Марья Николаевна от радости предложила чаю и выдала еще некоторые подробности. Что была дома у Лидии Алексеевны.

– Как раз в тот день, когда вы ко мне пришли. Я тогда немножко занервничала, не за себя, за внука, все-таки мне на самом деле трудно объяснить нормальному человеку, почему я сюда въехала. Лидия Алексеевна сказала, что все ерунда. «Нормальная честная сделка». Вот так она сказала. А у нее мужчина был. Такой молодой, интересный. Вот он, правда, разозлился. Лидия Алексеевна ему строго сказала: «Не бери в голову. Я тебя прошу».

– Конечно, – сказал Юрай, – они вам доброе дело, а я как бы лезу со своим мнением… Я понимаю этого мужчину, я бы на его месте себя, гада, придушил. Шутка!

Но Марья Николаевна засмеялась так же образцово, как и плакала. Головку откинула, подбородочек вперед выставила и так серебряно, серебряно залилась.

– Вы его словами говорите. Он так и сказал: придушить гада.

И они хохотали вдвоем: надо же, как впопад два совершенно незнакомых человека сказали одно и то же об одном и том же.

Юрай, старательно изображая хромоту, уходил от Марьи Николаевны с чувством истинно советского человека – с глубоким удовлетворением. Здоровый и полный сил Лодя – а кто же еще? – жаждет придушить его, Юрая. Желание это великолепно взаимное, и главная задача Юрая – сделать это первому.

– Ты хочешь знать мое мнение? – удивленно спросил Леон.

– Нет. У меня нет вопросов и нет сомнений. Ты против самосуда, но комизм, или трагизм, или сюрреализм ситуации – как хочешь назови – в том, что я тоже против. Я хотел бы сдать их в милицию. Я хотел бы, чтобы прошло нормальное следствие. Я хотел бы нормального суда. Ты можешь назвать хоть одно основание, по которому со мной вообще будут разговаривать в твоих органах?

– Не будут разговаривать, – ответил Леон. – Все дела закрыты с достаточностью оснований.

– Михайлу проткнули вилами при дневном белом свете!

– Он был пьян и сам на них напоролся.

– Михайло с тех, прежних, побоев капли в рот не брал. Капли! На него вылили водку, вылили! Но коновал-врач сделал заключение на глазок, коновал-следователь прибавил свое такое же! И все! И нет человека, и даже памяти хорошей нет. Пьяный скотник напоролся на вилы! Да если по каждому такому случаю… Это я ведь твою точку зрения выражаю?

– Юрай! – тихо сказал Леон. – Знаешь, почему я не люблю Достоевского? За самую фальшивую фразу во всей мировой литературе. О слезинке ребенка. Тонкие изуверы научились убивать ребенка до того, как он заплачет… А грубые на слезах детей настаивают снадобья.

– А при чем тут Достоевский?

– Потому что, юродствуя о слезинке, кормил-то он и поил бесов. Их любил. Стыдясь, любил, порочно любил… Он их жаждал…

– Это спорно… Да и не о том мы.

– О том. Мы – земля бесов. Нам убить, растлить, что плюнуть. Сделаем, а потом еще оправдаем. За слезинку, мол! Во имя классовой борьбы, мол! За справедливость! За гуманизм даже! Мы страна, в которой отдельный человек есть, был и будет всегда объектом уничтожения. Простодушный Маяковский так и сказал: «Единица – вздор, единица – ноль…» Разве мы вздрогнули после убийства Меня? Нет, Юрай, нет! Отстрел отдельных людей – давно норма жизни. Ну подумаешь! Была бы страна родная – и нету других забот. И так будет вовек, потому что мы – такие. Даже лучшие из нас. Даже Достоевские. Мы страна множественного числа. Партий, объединений, союзов, пленумов. Вот их замать нельзя. Опасно. Чревато. А всех остальных можно и даже не страшно. Да, кстати… Я смотрел дело внука твоей Марьи Николаевны. Тот еще подонок. Этакий философствующий насильник: право имею, если хочу. Его вытащит умный адвокат, тем более, что за девочку как раз никто не борется. Я думаю, он ее изнасилует в тот же вечер, как его освободят. Он даст ей урок права подонка.

– А можно и ей найти хорошего адвоката?

– Нет. Хороший адвокат – дорогой адвокат. А у ее родителей таких денег нет.

– Значит, безнадежность? Полная? Навсегда?

– А что это за мания ждать хорошего конца? С какой стати? Конец, скорее всего, и бывает плохим. В сущности, он только таким и бывает.

– Пошел ты к черту! – засмеялся Юрай. – На отведенном мне Богом участке жизни будет побеждать добро.

– При помощи самосуда?

– Я называю это иначе. Возмездием.

– У тебя нет шансов.

– Я знаю, – ответил Юрай. – Я ведь не она. Не пойду с вилами наперерез. Я должен точно знать, что кто-то из них был на машине в деревне. Что после этой славной поездки Лодю прятали сразу в две больницы для демонстрации мне и для демонстрации родителям. Я нашел своего. Где в этот момент был другой?

– Есть предположение, – ответил Леон. – Давным-давно существует приватная больничка для рефлексирующих начальников и их женщин. Там можно лежать, туда можно приходить на день, на пять, принимать процедуры, уходить, возвращаться. Там хорошо, как в раю, и очень, очень закрыто. Вот где легко скрыться, сказавшись больным. Но учти, никаких справок там тебе не дадут. Кроме всего, боссы там снимают синяки на морде и выходят из тяжелых похмелий. Это почти государственная тайна, как раньше, так и теперь. Траченых скукой приближенных к высшим телам дам щекочут выписанные с гималайских высот китайцы, и нечего это знать отдельно взятому человеку.

– Ну и хорошо, – ответил Юрай, пряча в карман адрес. – Дело идет к теплу. Можно поторчать на улице и понаблюдать.

«Больные» разъезжались на выходные. В пятницу вечером припарковаться было негде, и машины приходилось оставлять далеко от скрытого в переулке незаметного дома. Юрай стоял возле галантерейного киоска, и ему дважды предложили презервативы из Японии, сливной бачок из Греции, «смятану» из Минска, а также переспать со здоровенным дядькой, который сколько вожделел, столько и напуган был и вообще казался простым прорабом с простыми рядовыми потребностями, поэтому, когда какой-то паренек сказал прорабу: «Пошли, любимый!» – Юрай даже обрадовался за него. В конце концов! Древним грекам можно, а прорабу нет?!

Пока наблюдал нехитрую «сцену любви», чуть не проглядел Лидию Алексеевну и Лодю. Они, не торопясь, шли к машине и чему-то смеялись и ели, видимо, чипсы из одного пакета. Лодя отрастил бородку, классную бородку, составляющую единое целое с классной стрижкой. Вообще он был хорош и весел и даже заслуживал, на взгляд Юрая, подруги более молодой. Лидия же Алексеевна хоть и смеялась, но все равно казалась напряженной, и она, а не Лодя, оглянулась вокруг, как бы высматривая Юрая. Пришлось ему сделать шаг в сторону, но Лидия Алексеевна все продолжала смотреть туда, где киоск. Юрай даже занервничал, не оплошал ли, не попался ли в своем дозоре. А машина, между прочим, к которой они подошли, была «черная, низкая и как бы с крыльями». Совсем, как баба Саня описала.

В ближайший же выходной Юрай поехал в Михайлову деревню. И это была ошибка – ехать в воскресенье, – потому что деревня словно вымерла. Контора оказалась на здоровенном ржавом замке, магазин на таком же. Калитка Михайловой хозяйки была перекручена проволокой, а окна закрыты ставнями. К кому еще податься? Подался на кладбище. Вокруг могилы Михайлы стыла вода, а сама она так и гляделась: присыпанным человеком со скрещенными руками. Юрай сел на чью-то лавочку, испытывая острое желание выпить. В сумке лежал литр спирта, хоть глотай неразбавленный. «Разбавь водицей из копытца, – будто услышал Юрай, – тебе не страшно. Ты и так козел». Юрай развернулся, на него в своем неизменном одеяле смотрела баба Саня, и губы ее шевелились.

– Это вы мне сказали? – спросил Юрай.

– Кто же еще! Приехал ни то ни се… Девять дней пропустил. Сорок еще не пришло. Никакого понятия. Пошли ко мне, что ли…