Читаем без скачивания Трем девушкам кануть - Галина Щербакова

– Давай почву не трогать, – спокойно сказал лейтенант. – Мою. В этом кабинете будем трогать исключительно твою. Но можем и избежать этого, если ты навсегда растворишься в пространстве. Твою передачу я слушаю. Проникаюсь. Борись с нарушителями и дальше. Но на вверенной мне территории, а она – заметь – и твоя территория, – не гадь. Понял? Ищи темы в другом месте. Дома же отдыхай, расслабляйся.

Как-то легко и ясно все представилось. Пока он оголял провода, выясняя свои отношения с тем, в капюшоне, который даст ему последнюю отмашку, кто-то забеспокоился. Его, Юраеву, тишину жизни перед смертью принял за замирание перед прыжком. Черт разберется в этих свойствах тишины! Нет у нас для отслушивания ее уха, нет. Чего замолчал человек? Чтобы умереть? Чтобы крикнуть? Чтобы плюнуть? Что есть молчание Юрая? «Те и там» не испугались, конечно, не те люди, – насторожились.

Для проверки «щупом» возник лейтенант с головастыми кулаками. Тогда, давным-давно, сто лет тому назад, в прошлом году, когда предстал перед Юраем ровесник Михайло, парень с тонкой шеей и невероятно круглой головой, колебаний не было – можно и нужно все ему рассказать, хотя история смерти Маши выглядела не то что криминально, абсолютно пристойно. Жил человек и умер – какие дела? У каждого свой срок, он уже отмерян. Но Михайле можно было рассказать все. Почему же ему было можно, а этому – сейчас и здесь – нельзя? Почему допрежь первых слов, допрежь «здрасьте» иголочка кольнула в позвоночник и сказала «берегись». Кольнула и ушла, оставив для дальнейшего понимания кулачки, и глаза с булавочного укола зрачком, и эту каплю, что высочилась из ладоней. Была ли в этой капле надежда на угрызения, что взял на себя лейтенант разговор неправедный, взять-то взял, а природа его человеческая взбунтовалась, воспряла, и капля тому знак?

Но нет… Не возникло, не пробилось доверие, остались на исходных позициях: один должен придавить, другой должен увернуться.

– Я понял, – ответил Юрай, – у меня только вопрос – не для радио, для любопытства: чем кончилась история в моем подъезде?

– А! – сказал лейтенант. – Никакого секрета. Свалился малый. Он – представитель заказчика, пошел посмотреть, как идут дела, черти его вынесли на балкон. Опоры на соплях, знаешь же наше качество.

– И небось не застраховался мужик, – покачал головой Юрай. – А то с прораба можно было бы снять хорошую шкуру…

В глазах у лейтенанта мелькнул живой интерес.

– Не в курсе. Надо узнать.

– Страховщики так ведь просто денежки не отдадут, – кочегарил интерес лейтенанта Юрай. – Они насядут на строителей, а те начнут искать злоумышленника. Платить у нас никто не любит. Ни государство, ни частники.

– Ха-ха-ха! – засмеялся лейтенант. – Это ты в лоб. Я узнаю, если тебе интересно, трогали ли за яйца прораба.

– Не то чтобы интересно, – ответил Юрай. – Меня эта стройка просто достала.

Расстались почти как родные. Юрай даже представлял того, «некоего», кто дал наказ лейтенанту: «Знаешь, сейчас на милицию только ленивый не плюет. У нас вроде все спокойно, хорошие показатели. Этот идиот с балкона свалился, а над ним как раз трепач с радио живет. Она нам нужна, популярность? Сделай ему насечку. Слабенькую. Без крови. Чтоб жил тихо. У тебя там что с квартирой?» Ласковый такой треп славян между собой. Но именно после этой встречи как-то сама собой ушла из мыслей «электросмерть». «Легко я уговорился, – подумал Юрай. – Легко согласился жить с первым смертным грехом. Одного потливого лейтенанта хватило. А случись генерал? Не пошел бы я косить налево-направо сестер-братьев и не то что с сомнением в душе, а с радостью исполняемого приказа?»

Что он есть – русский человек? Самый, самый, самый… Как нас учили… Как он переходит эту грань добра и зла? Легко переходит. У него одно отличие – покусать себя после перехода, словом излиться, хотя кто тебе это сказал, Юрай? Достоевский? Что он через старуху-процентщицу раскрыл все многообразие русского убийства? Да никоим образом. Никогда сроду не был озабочен русский человек ценностью чужой жизни. Раскольников писан нам для возможности развития души в этом деле. Убиваешь запросто. Первый вариант. Потом убиваешь с философией. Второй. Потом с угрызениями совести. Потом же – глядишь – и не убьешь… На каком мы этапе все? На каком этапе каждый? На каком этапе ты сам, Юрай?

В метро встретился однокурсник Валька Кузнецов, Валек, как его называли, эпикуреец.

– Сто лет тебя не видел, – сказал Валек, разглядывая Юрая. – Постарел ты, дядька! Оскорбляешь поколение видом морщин и мешков. Мы еще в порядке. Мы – мальчики годящиеся. Ты в курсе, что Сулема вернулась?

Сулемой называли они Верку Афанасьеву, университетскую давалку, исповедующую легкость сексуального бытия еще до того, как, осторожно натужась, раздвигал Михаил Сергеевич самые железные ворота мира. Он еще только кряхтел, с опаской оглядываясь на жену и политическое бюро, снисходительно взиравшее на молодецкие игры Нового Генерального (каждый новый ведь что-нибудь двигает), а Верка А. через высокий железный забор уже давно прыгала, то есть выходила туда, за бугор, замуж. Муж ее был черен лицом, но зато в белом с золотом тюрбане. Рыжая Верка стала Салимой, но какой же русский не любит поменять буквичку для остроты экспрессии? Вот и превратилась Салима в Сулему. Побыв немножко женой белого тюрбана, Верка поклялась на Библии, Коране и Конституция СССР, что впредь и никогда больше! Она с готовностью вновь раскрыла объятия не испорченному заграничным опытом люду, не обижала никого из бедных и неимущих, только сторонилась нерусской речи, как чумы. Но однажды снова попалась, как девочка, и ее опять увезли в далекие края, на этот раз куда-то не то в Голландию, не то в Данию. Сулема была человеком слова, поэтому рвала на себе волосы, обвиняла во всем Библию, Коран и Конституцию как некачественные клятвенные предметы и снова дала слово – на портрете любимого артиста и как бы хорошего семьянина Янковского, – что на этот раз чувство у нее на самом деле большое и красивое, а значит, входит она в берега надолго, а может, и навсегда. Говорили, что напоследок был очень представительный группенсекс, но Юрай ни по одиночке, ни в компании дела с Сулемой не имел.

А вот сейчас он стоял под докторски тщательным взглядом Вальки Кузнецова и переваривал его предложение сходить, наконец, к Сулеме в гости, посмотреть хотя бы на женщину, у которой такой опыт. «Может, именно она знает наверняка, с подачи инстинкта и пола, какой нам путь вернее – европейский или азиатский? В конце концов бабам же стелиться!» Так вот на все это Юрай сказал: «Пошли».

Сулема, увидев Юрая, распахнула глазенки до белых ободков.

– Стоило вернуться, – сказала она, обнимая Юрая, – раз ты пришел ко мне, значит, я действительно нужна родине.

Утром, уходя от нее, Юрай вдруг сказал про Нелку.

– Не бойся, я тебя не выдам, – засмеялась Сулема.

– Да я не в том смысле, – растерялся Юрай и вдруг понял: в том. В том самом смысле возникла Нелка. Вдруг узнает?

Но Сулема обняла и повторила:

– На мне клейма, конечно, ставить негде, но головка у меня умная. Потому и понимаю: плохо сейчас совестливым мужикам в бессовестном мире. Это самый минусовый результат из всех возможных, не знаю уж по какой шкале.

– Как будто раньше совестливым было лучше, – сказал Юрай. – Мы завсегда плохо.

– Лучше, – ответила Сулема. – Было лучше. Совестливые были отделены. Они существовали отдельно. Там, где воняло, они не стояли. А сейчас все перемешалось. И великие бессмертные души крутятся в водовороте вместе с дерьмом. Идеальный общак получился. Апофеоз групповухи, можно сказать.

– Нет, – не согласился Юрай, – нет. Там, где воняет, я не стою.

Сулема покачала головой.

– Бог тебе в помощь, Юрай. Я не знаю. Может, и пошла уже в ход новая отдельность… Может… Но ведь ей, чтоб защититься, убивать придется… Ты об этом не думал?

– Я только об этом и думаю, – ответил Юрай. И понял: надо скорей уходить. Бежать. Еще слово – и не останется облегчения в душе. Сулеме ведь поговорить охота, как-никак диплом у нее философский, девушка латынью владела, как никто на курсе, а востребовалась в жизни одним-единственным способом.

– А ты еще латынь помнишь? – спросил Юрай.

– Vale et me ama! Перевести?

– Обижаешь! Будь здоров и люби меня!

– Вообще-то все забыла. Зачем училась, кто бы мне сказал?

А стройка под Юраем заглохла напрочь. Чей-то досужий ум даже сообразил выковырять этажную кнопочку лифта, дескать, не черта на этом этаже делать. Но через некоторое время этаж снова зашелестел. Правда, тихо, шепотом. Юрай решил – бомжи. Оказались беженцы. По нынешнему времени разницы, считай, никакой.

Уехала за границу Лидия Алексеевна Муратова. Леон Градский, постоянно державший даму под микроскопом, сказал Юраю:

– Вряд ли она вернется, но не бери это на свой счет. Дама просто устала. Не молоденькая ведь, сколько же можно гулять по лезвию…