Читаем без скачивания Гнездо над крыльцом - Леонид Семаго

Друг с другом воронки, наоборот, смелы, задиристы и даже драчливы. Когда всем плохо, когда всем грозит одна опасность, стайка становится единой семьей, чужие — роднее родных. Когда же приходится отстаивать свои права или интересы, порой весьма пустяковые, маленькие, миловидные птицы проявляют такую драчливость, с такой злостью и даже яростью нападают сосед на соседа, что будь у них оружие, опасное не только для комаров и мух, их стычки непременно заканчивались бы по меньшей мере серьезным увечьем одного или обоих. Но поскольку ни крепкого клюва, ни сильных лап у драчунов нет, то ни перышка не выпадает из их наряда, и бывает непонятно, кто же одержал верх.

Дерутся иной раз так, что, ухватив друг друга за перо, падают на землю, не замечая ничего вокруг, хоть накрывай их шапкой. Но даже после самой свирепой драки соседи не становятся врагами, однако хорошие отношения в любой день могут обернуться новым нападением.

У ласточек самцов и самок нет различия во внешности, и непонятно, кто чаще затевает ссоры. Мне кажется, что с одинаковой охотой лезут в драку и хозяева и хозяйки соседних гнезд.

Взрослые дерутся со взрослыми, птенцы — брат с братом, и только пока сидят в гнезде, как удоды или вертишейки. Малышей на это толкает чувство обиды, что ли. А первопричиной коротких внутрисемейных ссор бывает погода. В хорошую — с добычей легко, и ласточки сыты, в ненастье — зябнут и голодают. В дождь, да еще с ветром, прячутся насекомые, по своей воле не взлетит, наверное, ни одна муха. Попробуй тут прокормить выводок, который, сидя в сухом и теплом доме, не хочет терпеть муки голода. А вход в гнездо такой, что из него всем сразу не высунуться, и кормное место захватывает кто-то один, реже — двое. Это место он, пока не получит свою порцию, добровольно не уступит. Видя реющих птиц, среди которых и его родители, он лишь время от времени требовательно чирикает, как бы поторапливая их.

Но ведь голодны и те, что сидят позади. Их все больше раздражает поведение братца. Его начинают дергать за перья крыльев и спины. Наверное, это можно терпеть, и он продолжает загораживать вход. Сдается лишь тогда, когда кто-нибудь изловчается ухватить его за щеку. Чириканье сразу сменяется недовольным верещанием. Оба исчезают в гнезде, а им на смену высовывается третий, но и его через несколько минут тащат за ухо назад, наказывая за «несправедливость». Кончится дождь, потеплеет — и снова в семье мир.

После вылета птенцов, которым еще несколько дней требуется родительская забота, семьи воронков не уединяются, как у касаток, а остаются в стае, число «птиц в которой быстро утраивается за счет слетков. У еще неокрепшего молодняка маловато силенок для полного полетного дня. Им не продержаться в воздухе столько, сколько без усилий могут находиться в нем взрослые. Молодые воронки то и дело присаживаются на узкие карнизики, на провода, превращая их в черно-белые бусы. Для нас в стае все одинаковы, и трудно уследить даже за одной птицей, удержать ее взглядом хотя бы две-три минуты. У них же путаницы не бывает, и своих узнают мгновенно.

Следя за беспрестанной птичьей круговертью, замечаешь, как то и дело встречаются клюв в клюв воронки. Мгновенное касание — и разлетелись снова. Встречи не случайны: это родители отдают пойманную добычу птенцам. Поймав муху, взрослая птица подзывает ближайшего из слетков, и оба совершают одинаковый маневр, делая рывок навстречу друг другу и вверх. И в той самой точке, где гаснет скорость, где птицы на миг останавливаются, происходит передача добычи. И снова продолжается полет, пока птенец не почувствует усталости. Недолгий отдых, и снова на крылья, потому что жизнь ласточки — полет.

Крейсерский, охотничий или разведочный полет воронков не отличается особым изяществом, как у касатки, из-за частой смены направления. Словно в неуверенности или тревоге, не зная, куда лететь, мечутся ласточки над улицами и зданиями. Но зато как красиво воронок пьет и с каким совершенством управляет при этом своим полетом. Попробуйте одним быстрым движением зачерпнуть из крошечной дорожной лужицы, глубиной всего в полпальца, две-три капли и при этом не взмутить воду, не оставить на ней следа. А воронок, планируя на приподнятых крыльях, так ловко зачерпывает клювом один глоток, что водное зеркало лишь еле заметно дрогнет, будто дохнул на него легонький ветерок. За первой птицей делает заход вторая, третья, но вода в лужице не замутится.

С некоторых пор в нашем городе стало происходить с воронками что-то непонятное. Мелкие поселения их еще как-то держались, а большие, многолетние колонии стали словно вымирать одна за другой. Ветшали и отваливались даже надежно укрытые гнезда. Предполагать можно было лишь одно: птицы погибали где-то во время своих заморских странствий. Смущало, однако, то обстоятельство, что колонии исчезали не сразу, не в один сезон. Создавалось впечатление, что неведомая беда настигала большие стаи ежегодно, обходя до поры до времени маленькие стайки. А оказалось, что причина — в хорошем санитарном состоянии города. Мух стало мало в центральных его кварталах. Маленьким, в несколько пар, поселениям добычи еще кое-как хватало, а большие колонии, оставаясь на прежних местах, не смогли бы прокормить весь приплод.

Воронки переселились поближе к кормным местам. Многосотенные колонии их появились на железобетонных мостах, переброшенных через водохранилище. Большая вода может прокормить и воронков, и множество других насекомоядных птиц.

Октябрьский листобой быстро растрепал, оборвал и разметал наряд золотой осени, оголил березняки и дубравы, успокоил осинники. В городе ее пестролистое убранство продержалось чуть дольше. И только у старых тополей хватило сил, не меняя цвета листвы, сопротивляться до первых морозов и метелей. Память еще долго сохраняла ушедшие картины солнечных дней: огромные костры кленов, мягкие ковры на дорожках скверов, последний шорох вишневых садов. Из-за бедности красок ненастное предзимье особенно уныло, но только не там, где растет рябина. В «рябиновые» годы на ветках этого песенного дерева остается иногда на всю зиму немало осенней красоты.

Красива рябина. Красива цветением, листвой, урожаем. Действительно, дерево для песни. Лишь ощипанная птицами, стоит она ничем не примечательная. Из наших лесных деревьев каждое чем-нибудь привлекательнее других в свою пору. Ольха — перед цветением, яблоня — на цвету, черноклен — после него, береза — в зеленоватой весенней дымке, клен — перед листопадом, осина — в конце зимы. Рябина в урожайные годы начинает украшаться с середины лета, когда спелым цветом наливаются тяжелеющие гроздья. И потом уже ее красоты не убавят ни осенние дожди, ни бешеные метели, ни трескучие морозы. Но и без урожая на общем карнавале рябина стоит не среди последних. В разгар золотой осени красуется она таким разноцветным нарядом, равного которому не сыскать у деревьев ни в лесу, ни в городе. Ее разрезные листья, теряя зелень, раскрашиваются во все цвета и оттенки теплой части солнечного спектра, и на одной ветке, не повторяя друг друга, сидят рядом с еще зеленоватыми желтые, оранжевые, алые, багряные. Будто каждый миг короткой вечерней зари оставил на листочке свою отметину. Нет одинаковых листьев, нет похожих деревьев. А назавтра утренняя зорька или новый закат перекрасят что-то по-иному, уберут одну краску, убавят другой, доведут до предельной густоты третью, и вот уже ажурная, чуть поредевшая крона поражает взор другими оттенками, другим сочетанием цветов, нежели вчера.