Читаем без скачивания Дверь - Магда Сабо

Мастер-умелец как раз опускал у себя жалюзи — бережно, деловито, как привык обращаться со всем, попадавшим ему в руки. Но против ожидания не помахал мне, не поманил — сообщить, чему был свидетелем, пока я на телевидении повторяла обычные общие места. Вместо того разом отпустил жалюзи — и низринувшаяся завеса деревянных планок плотной, сплошной стеной разгородила наши лица. «Не хочет говорить», — сообразила я с ужасом и бегом устремилась через палисадник. Со мной бывает подобное. На лицах сестер в больнице примечала я такое выражение, как и у него в освещенном окне: придешь, а знакомая койка уже занята другим — и сестра ровным бесстрастным голосом попросит зайти к главному врачу, нужно-де вам что-то сообщить. Господи! Да что же там стряслось, непредусмотренное, непредвиденное? Неужели дверь осталась открытой, и кошки разбежались? В это мгновение, первое в бессчетной веренице остальных, кольнуло меня сознание: какую бы премию мне ни присуждали, в какой бы передаче ни приглашали участвовать — получи я даже не эпизодическую роль, а хоть целый день экранного времени и правительство в полном составе обхаживай меня и улещай во искупление прежних унижений, дабы не раструбила о них на весь свет — и то непозволительно было бы оставлять Эмеренц наедине со все последовавшим. Всей моей хваленой творческой фантазии хватило только допустить, что придется, пожалуй, вечером убраться у Эмеренц, чтобы не давать соседям повода жаловаться на зловоние, от чего бы оно ни исходило. Но чтобы остаться с ней, когда силой приотворят ее дверь, хоть настолечко — дать протиснуться врачу, и ее саму выставят из дома, лишив всех суверенных прав, на это меня не хватило. «Премия ослепила, — подумалось с горечью, — полетела, как бабочка на яркий свет. Отвернулась от нее, отвернулась от болезни и старости, от ее беспомощности и одиночества».

Но ступив, как была, в выходных туфлях, к ней в холл, буквально приросла к месту. Ждала уже чего-то неприятного, но не этого! Дверь не то что осталась отворенной или незапертой — снятая с петель и проломленная посередине каким-то твердым предметом, она стояла прислоненная поодаль к уборной-умывальной, на которой по-прежнему висел замок. На полотнах фламандцев встречаются похожие двери со снятой верхней частью, откуда, как из окошка, выглядывает, облокотясь, улыбающаяся женщина, сама будто картина в рамке. И мне представилось лицо Эмеренц: с каким выражением глядит она из-под своего платка, увидев вместо меня врача, который тут же хватает ее за руки. До этого момента удавалось восстановить происшедшее, но на дальнейшее духа не хватало. Внезапная слабость вынудила меня опуститься на скамейку. Я понимала: неизбежного не минуешь, придется пойти туда, в эту вонь — и, кое-как преодолев себя, решилась. С того еще памятного вечера запало, где выключатель; я нащупала, щелкнула. Теперь, однако, не последовало своеобразного шуршания вроде мышиной беготни. Меня окружала глубокая тишина: кошки, если и оставались здесь, все попрятались и сидели, скованные подобным шоку испугом.

Во всеобнажающем электрическом свете, который уже и в прошлый раз показался мне беспощадно резким, предстало передо мной безобразное зрелище. Когда-то чистенькое, как вымытый стакан, помещение было все запакощено, загажено. Там и сям на подстеленных газетных листах и прямо на полу остатки дурно пахнущей, разлагающейся пищи. Пролитое, недоеденное содержимое опрокинутых посудин успело даже зачервиветь. Тут же — полусгнившая сырая рыбина и кусок утки, тоже с червями. Эта комната уже Бог знает сколько времени не видела ни щетки, ни мокрой тряпки. Приносимая посетительницами еда просто выворачивалась на пол, усеянный вдобавок еще тараканами, тоже дохлыми. И вся эта отталкивающая мерзость густо посыпана белым порошком. Словно сама со средневековой натуралистичностью выписанная Смерть явила свой грубо припудренный лик с проеденными червями щеками и обнаженными игриво зубами. Ни Эмеренц, ни кошек; один едкий, куда резче дезодоранта и хлорки бьющий в нос запах дезинфекции. Все ставни, даже оконные рамы выворочены, покарежены. Тут не врач и не «скорая помощь», тут дезинфекторы работали! Такого порошка и в таком количестве не то что в домашнем хозяйстве — в лавке не сыщешь.

Вернувшись, я даже ключ не могла повернуть в замке, рука словно отнялась от пережитого волнения и сознания вины. Пришлось позвонить. Открыл муж. Он никогда, ни за что меня не ругал и теперь тоже лишь головой покачал, точно затрудняясь определить все случившееся. Потом пошел вскипятить чайник. Пес подполз ко мне. Я пила, лязгая зубами о край чашки и ничего не спрашивая. Ключ от квартиры Эмеренц лежал на столе. О телевидении ни слова не было сказано. Подождав, пока я справлюсь с чаем, муж вызвал такси. По-прежнему без единого слова поехали мы в больницу и нарушили молчание, лишь когда оказалось, что в палате, номер которой дал нам врач и где уже ждали Эмеренц, ее нет. Как? Разве не сюда ее доставили?

— Сюда, — сказала дежурная сестра, — но в том виде, в каком она поступила, нельзя было ее класть. Сначала санобработку надо пройти.

Я не сразу поняла, только глядела тупо, удрученно. Проходившие мимо сестры спрашивали участливо, не принести ли каких-нибудь капель? Уж очень плохо выгляжу. Или кофе, может быть? Я только отнекивалась. Посидели, подождали; подошел неизбежный черед расспросить мужа о том, чему он был свидетелем. Врачу — как раз к его приходу — удалось-таки схватить Эмеренц за руки. Она отбивалась, но уже потому не могла оказать большого сопротивления, что незадолго перед тем у нее, как установили врачи — наш и прибывший на «скорой», — был микроинсульт и левая рука плохо повиновалась, а левая нога вообще отнялась. Несколько дней она, вероятно, совсем была парализована, хотя ее на диво крепкий организм почти уже справился с недугом. Правую руку удалось ей, однако, вырвать, и, захлопнув дверь, она успела задвинуть засов. К тому времени все досужие уличные наблюдатели стянулись туда. Но она ни на какие вопросы и просьбы не отвечала; лишь когда врач пригрозил полицией, крикнула: лучше пусть оставят ее в покое, не то пристукнет первого же, кто полезет.

Авторитет Эмеренц был столь высок, что к силе прибегнуть не осмеливались. Лишь какой-то любопытный прохожий, подойдя на крики и узнав, в чем дело, попробовал высадить дверь. Но едва засов дрогнул — из двери вылетела вышибленная изнутри доска, и в пролом высунулся топор, словно в фильме ужасов. Этот яростно пляшущий топор и вовсе отбил охоту приближаться к проему, из которого потянуло тошнотворным смрадом. И неудивительно: Эмеренц с неделю не могла встать после удара, только подымалась на локте. Необходимые же отправления требовали своего, и она решила: лучше остаться в неподвижности, чем тщиться выползти наружу. По крайней мере, не узнают про ее беспомощное состояние; ни врач, ни «скорая помощь» не появятся — и больницы удастся избежать. Отправляют же кошки свои естественные надобности, где придется. Выкарабкается, сможет опять передвигаться — и уберет. А помрет — тогда вообще все будет безразлично. Эмеренц несчетное число раз повторяла, что и в загробную жизнь в числе прочего нисколечко не верит.

Однако же незнакомец с улицы, изловчась, присел и колуном мастера-умельца так хватил по замку, что тот вылетел вместе со щеколдой. И, потрясавшая топором Эмеренц, потеряв равновесие, повалилась наружу, прямо на них. Вот как удалось в конце концов ее укротить. Катастрофа была для нее полная, очевидная. Комната вся загажена кошачьими, человеческими нечистотами вперемешку с прокисшей, заплесневелой и гниющей пищей. И сверх того — невесть с каких пор не снимавшееся платье Эмеренц, ее столь безупречное постельное белье, с которого буквально посыпались присохшие испражнения… Бродарич вызвал «скорую», которая тотчас и явилась. Эмеренц же была, по всей видимости, в обмороке; очутясь на свежем воздухе, лишилась чувств. Оба врача — наш и со «скорой помощи» — посовещавшись, сделали ей укол, но на «скорую» не взяли. Приехавший врач заявил, что в больницу ее направит, но прежде, поскольку нет прямой опасности для жизни, придется вызвать дезинфекционную команду, чтобы немедля обработать и больную, и квартиру. Дезинфекторы прибыли, побрызгали своими жидкостями, посыпали все каким-то порошком, потом запеленали Эмеренц и увезли куда-то к себе, сказав, что в больницу передадут после санобработки. Пока вонючие червивые кучи обрызгивались и посыпались инсектицидами, изо всех углов повыскакивали бесчисленные кошки: преогромные, отъевшиеся животные, скрывшись через дверь. Как быть теперь с квартирой, решит санинспекция; так ее оставлять, конечно, нельзя — хотя бы потому, что жильцы не потерпят. И запереть невозможно да и смысла нет: никто все равно не сунется, пока там этот смрад. А закончится дезинфекция, можно будет и забить.

Только этого мне не хватало, этой ужасной картины: Эмеренц в собственных нечистотах, в окружении тухлого мяса и расплесканных супов, оправляющаяся от удара, но неспособная еще ходить. Примостившийся с нами на больничном диванчике сын брата Йожи снова заронил мне в душу опасение — вполне оправданное: допустим, и не найдется грабителя, который вынес бы тошнотворную атмосферу ее покинутых владений; но сберкнижки все равно не мешало бы забрать. Слишком уж легкая добыча.