Читаем без скачивания Собрание сочинений (Том 4) - Альберт Лиханов

Мамины старания приучить называть его папой были тщетны. Когда нужно было позвать его, она посылала за ним кого-нибудь из нас. Но мы, дожидаясь, когда он обернется на шум, говорили просто: "Иди, мама зовет". Или шли обратно и виновато говорили маме: "Иди сама, он не оборачивается".

Мама бранила нас, что мы нелюдимы, что нам будет трудно в дальнейшем, если сейчас уже не можем переломить свой характер, назвать его папой, бранила отца. Но взаимоотношения наши не менялись.

Какие у нас были характеры! Оля - самая старшая, третьеклассница, я в первом, брат и сестра - дошкольники. Самым храбрым считался Саша. Он как-то после долгого разговора с мамой подошел к отцу и храбро попросил: "Папа, расскажи нам о войне!" На что тот, чуть улыбнувшись уголками губ, ответил: "А что про нее рассказывать?" Сашиной храбрости хватило только на этот вопрос. Может быть, просьба рассказать о войне была неудачно выбрана, разбередив в душе отца такое, о чем ему не хотелось бы вспоминать, но только и это не вывело его из состояния отчужденности.

Как-то мама уехала на целый день. Проголодавшись, никто из нас не отважился сказать об этом отцу. Тайком мы съели весь корм, приготовленный курам, выловили из ведра, куда бросали оставшиеся после еды картофельную кожуру, кусочки хлеба.

Со своего огорода мы не смели ничего брать. Я помню, как мама, нарвав немного клубники, дала нам, наказав, чтобы мы не проговорились при отце об этом. Мне вдруг стало так жаль маму, себя, сестренок, что, не став есть, заплакала. Сейчас я понимаю, это был протест против унижения перед отцом, а выглядело это как очередной каприз.

Потом то лучшее, что окружало нас, исчезло, умерла мама. Мы оказались в разных детских домах.

Воспитательница была у меня неплохой. Она довольно быстро научилась управлять моим трудным характером, как говорили другие воспитатели, и я почти всегда подчинялась ее требованиям, рассказывала свои маленькие тайны, зная, что она сохранит их. Она тоже доверяла свои доступные тайны, и у нас возникли дружеские отношения.

Однако тайну об отце я хранила свято, даже подругам ничего не говорила. Гулять я всегда уходила одна. Мне казалось, что когда-нибудь встречу отца, с улыбкой идущего мне навстречу, и он узнает меня. И я улыбалась в ответ на чью-то улыбку, пристально вглядывалась в прохожих.

И еще хотелось, чтоб он пришел на родительское собрание и, слушая о моих успехах, гордился мной, своей дочерью. Но родительских собраний в детском доме не было.

Уже в седьмом-восьмом классах я все чаще начала прогуливать без видимой причины уроки, иногда отказывалась отвечать, в класс приходила в неотглаженной форме, без белого воротничка, дерзила учителям. Взрослые удивлялись странностям моего характера, стыдили на собраниях, говоря, что я уже вполне взрослая, чтобы следить за мной. Но время от времени я все равно срывалась. И открыто обрадовалась, когда воспитательница пригрозила написать старшей сестре о моем поведении.

Оля окончила восемь классов, уже училась в техникуме, часто мне писала.

Представилось, как она, прочитав письмо с описанием трудностей моего характера, поделится с кем-нибудь из старших сокурсников, наконец, с педагогами. Есть же у них мужчины, и они, как настоящие мужчины, придут ей на помощь, то есть ко мне. Напишут строгое письмо, сделают внушение, и я буду серьезно заниматься без нарушения дисциплины, перестану дерзить. Так хотелось, чтоб где-то был сильный человек, заботящийся обо мне! В ожидании ответа я повеселела, стала разговорчивее с одноклассниками.

Ответ из другого города не замедлил явиться. Оля писала, что у нее много работы, что очень устает, однако не опускается, находит время и для занятий в различных кружках. Забота Оли, конечно, была приятна, но мне хотелось чего-то большего.

А вскоре у нас в группе появился новый воспитатель, на смену ушедшей в младшую группу моей любимицы. Николай Петрович был невысок, с приятной доброй улыбкой и спокойным голосом. Ребята сразу же окружили его, каждый старался привлечь его внимание.

Несколько дней мальчишки почти не отходили от нового воспитателя, а я на подготовку домашнего задания не являлась, пропадая в младшей подшефной группе. За эти несколько дней он успел познакомиться со всей группой, кроме меня, и я решила - пора показаться, наверное, сейчас он уделит мне больше внимания. Но Николай Петрович безразличным тоном спросил, почему меня столько дней не было. И все.

Я получала двойки. Мальчишки объясняли ему, что это мои очередные причуды, а он не интересовался истинной причиной. Обычно у меня и тройки были редки. Задания я знала, просто хотелось, чтоб Николай Петрович поговорил со мной как с дочерью, чтоб приласкал, что ли, ну, потрепал волосы или прижал мою голову к своей груди, как не раз ласкал Биту, мою соседку. Но она сама ласкалась и была общей любимицей учителей и воспитателей. А я так не могла почему-то, хоть очень хотелось, чтоб и меня любили. Мне всегда приводили в пример Виту, на что я злилась. И меня считали своевольной, капризной дикаркой. У Николая Петровича была дочь, моя ровесница. Я и ее тайком ревновала к отцу. В любом разговоре старалась противоречить всему, что бы он ни утверждал, доводила его этим, за что не раз выговаривала мне старшая воспитательница.

Как-то услышала - Николай Петрович удивлялся множеству цветов в соседней группе, радовался их красоте и ухоженности.

Была поздняя осень. Цветов уже не было, только на деревьях оставались еще багряные листья, которые я очень любила. И мне подумалось: тот, кто любит цветы, не останется равнодушным к охапке красивых листьев. Уговорила девочку из соседней группы положить на стол до его прихода букет из тщательно отобранных мной веток. Дождалась, когда он пройдет в комнату, вошла следом и с замиранием ждала, когда воспитатель спросит, кто собрал такой красивый букет, увидеть радость, улыбку на его лице. А он, подойдя к столу, небрежно отодвинул ветки, мельком взглянул на них, и громко спросил, обращаясь ко всем: "Кто додумался принести эту гадость мне на стол?" Меня будто хлестнули его слова, и, испугавшись, чтобы не подумали на меня, вскочила и пробормотала: "Это девочка из соседней группы". Вита пошла выбрасывать ветки, а я впервые увидела его другим: отвратительную улыбку с жабьим ртом, его пухлые женские руки.

А потом, простудившись, я заболела. Отец появлялся в бреду. Он садился возле кровати, клал свою прохладную руку мне на голову и улыбался. Грезился наяву: приходит, прижимает мою горячую голову к своей широкой сильной груди, и мы стоим так долго-долго, потом он уходит, и я снова его жду. Почему-то он никогда не говорит со мной, только улыбается доброй улыбкой, но мы понимаем друг друга.

В больнице я ждала, когда придет Николай Петрович, но приходили девчата, воспитатели других групп, даже те, кого я почти не знала, почти каждый день приходила моя бывшая воспитательница, а его все не было. Девчонки говорили, что он очень занят подготовкой к празднику, ведь, кроме нашей группы, он работал по своей специальности музыканта в детском саду и городской школе...

Вот нехитрая история моего отрочества... Что добавить еще? Вот что... Даже став взрослой, я все равно ждала чьей-то отцовской заботы.

НЕСКАЗАННОЕ, НЕУСЛЫШАННОЕ

Я сказал в предисловии к этой главе - имена и адреса я изменил.

И все-таки имена нужны.

Надя. Надежда.

Пожалуй, именно это имя больше всего подходит автору письма, которое вы прочли.

Исповедь драматическая, судьба, можно сказать, трагическая.

И суть письма именно эта.

Надежда.

Хочу верить, что горькая Надина исповедь поможет взрослым, чье сердце недоступно даже для собственных детей, осознать, какую незаслуженную кару, какой жестокий и неправедный урок преподносят они.

У Надиной истории своя индивидуальность, свои виноватые и правые, свои персонажи. И все-таки много в этой исповеди такого, что можно назвать характерным, типичным. Типична здесь история отчуждения.

Ранимость и скрытность - две очень характерные для отрочества ипостаси.

Когда родители и дети, как, впрочем, вообще взрослые и дети, по-настоящему близки, когда у них есть и родство душ, и постоянный контакт, то в таких отношениях и резкое слово, и резкий поступок вполне проходимы, а порой и очень уместны.

Ранимость при настоящей близости если и развивается, то с множеством облегчающих обстоятельств. На близкого человека ведь долго обижаться нельзя, ибо ты знаешь: если он тебя задел, то со смыслом, до которого следует додуматься.

Отчуждение возникает при ранимости, ничем не смягчаемой, не амортизируемой.

Вот Надина история. К отцу подходили не как к человеку, а как к некой инстанции. Боялись его. Видимо, боялись не только как человека, но и как носителя каких-то тайных для нас идей. Пример тому - история с клубникой. Стяжательство, видимо, было существеннее детей, важнее близости с ними. Потому, пожалуй, и исчез он, этот отец, со смертью матери.