Читаем без скачивания Наследница. Графиня Гизела - Евгения Марлитт

— Помню. Это была оперетка. Бах сочинил ее для города X., и ее ставили в старой ратуше. Она называлась «Мудрость властей при устройстве пивоварения».

— Не может быть! — воскликнул адвокат. — Это сочинение, бывшее мифом для музыкального мира, существовало на самом деле!

— Партитура была собственноручно писана Бахом, — продолжала Фелисита. — Он подарил ее Готгельфу Гиршпрунгу и она по наследству перешла в руки покойной.

— Какие драгоценные открытия! Заклинаю вас, скажите, где находится это собрание?

Фелисита встретилась здесь с препятствием. Возмущенная тем, что сомневались в светлом уме тети Кордулы, она употребила все усилия, чтобы опровергнуть клевету. Но она не подумала, к каким последствиям приведет ее горячая защита.

— Насколько я знаю, его больше не существует, — сказала она тихо.

— Не существует? Но этим вы хотите сказать, что оперетки нет только в этом собрании?

Фелисита молчала.

— Или, может быть, — продолжал он изумленно, — она уничтожена? Тогда вы должны мне пояснить, как это случилось…

Положение становилось мучительным. Там сидела женщина, которую Фелисита скомпрометировала бы своим показанием… Как часто в ней вспыхивало желание отомстить своей бессердечной мучительнице. Теперь представлялся случай уличить ее в незаконном поступке, но она была совершенно неспособна мстить на самом деле.

— Я не присутствовала при уничтожении и поэтому ничего больше не могу сказать, — произнесла молодая девушка твердо и решительно.

Госпожа Гельвиг внезапно поднялась, и ее глаза блеснули.

— Жалкая тварь, ты думаешь, что должна меня щадить? — воскликнула она дрожащим от злости голосом. — Ты осмеливаешься думать, что я стану скрывать свои поступки и ты должна изображать укрывательницу, ты? — Она презрительно отвернулась, холодно и с гордым сознанием своего превосходства взглянула на адвоката. — В сущности, я привыкла отдавать отчет в своих действиях только Богу, — сказала она. — То, что я делаю, происходит во имя Его и в соблюдение заветов Его святой церкви. Но вы должны узнать, мой дорогой Франк, что случилось с «неоценимыми сокровищами», для того, чтобы эта особа ни минуты не оставалась в заблуждении, будто я имею что-нибудь общее с ней… Покойная Кордула Гельвиг была богоотступницей, и кто ее защищает, тот доказывает, что идет с ней по одной дороге. Вместо того чтобы молиться, она заглушала голос своей совести ядом мирской музыки. Даже в воскресные дни она оскверняла мой дом своими греховными упражнениями. Целыми днями сидела она над гибельными книгами и чем больше углублялась в них, тем упорнее и недоступнее становилась для моих стремлений спасти ее… С тех пор у меня не было большего желания, чем уничтожить все эти недостойные изобретения человеческого духа, и я сожгла все ее бумаги, милый Франк!

Последние слова она сказала, возвысив голос и с торжеством.

— Мама! — с ужасом воскликнул профессор, бросившись к ней.

— Что, сын мой? — спросила она его с жестом неприступности. — Ты, видимо, хочешь меня упрекнуть в том, что я лишила тебя и Натаниеля этого драгоценного наследства? Успокойся, я давно решила возместить эти несколько талеров из моих собственных средств.

— Несколько талеров? — повторил адвокат, весь дрожа от злости и негодования. — Госпожа Гельвиг, вы будете иметь удовольствие заплатить вашим сыновьям пять тысяч талеров!

— Пять тысяч талеров? — засмеялась госпожа Гельвиг. — Это забавно! За жалкие бумаги!.. Не ставьте себя в смешное положение, милый Франк!

— Эти жалкие бумаги обойдутся вам очень дорого, — повторил молодой человек, стараясь овладеть собой. — Завтра я вам представлю собственноручную записку покойной, в которой указана ценность собрания автографов в пять тысяч талеров, не считая рукописи Баха. Вы не можете себе представить, в какое ужасное положение вы поставили себя в отношении наследников Гиршпрунг уничтожением этого действительно неоценимого произведения. Иоганн, я напомню тебе мое мнение, высказанное несколько недель тому назад, — оно не может быть доказано яснее.

Профессор ничего не отвечал. Он стоял у окна и смотрел в сад. Трудно было узнать, насколько подействовало на него замечание его друга.

Казалось, госпожа Гельвиг поняла, какие неприятности навлекла на себя: ее осанка утратила непоколебимую уверенность, губы, на которых она старалась сохранить язвительную насмешку, искривились. Но разве она раскаивалась когда-нибудь в своих поступках? Она быстро овладела собой.

— Я напомню вам, господин адвокат, ваше недавнее мнение, — сказала она холодно. — О покойной говорили, что она была умственно расстроена, — мне нетрудно представить достаточно доказательств этого… Кто же сумеет доказать, что эта смешная оценка не была написана в минуту безумия?

— Я! — воскликнула решительно Фелисита. — Я буду отражать от мертвой эти нападения, пока буду в силах, госпожа Гельвиг. Никто не мог бы иметь более здравого и светлого образа мыслей, чем она, хотя мои показания, конечно, никто не примет во внимание. Но ведь существуют еще папки, в которых лежали автографы, — я спасла их! На папках есть опись, и при каждом автографе указано с точностью, от кого и за какую цену он куплен…

— Я выкормила прекрасного свидетеля против себя! — сказала госпожа Гельвиг. — Но теперь я расправлюсь с тобой. Ты осмелилась так дерзко обманывать меня! Ты ела мой хлеб и в то же время за моей спиной смеялась надо мной. Прочь с моих глаз, обманщица!

Фелисита не двинулась с места; она была бледна, как мертвец.

— Я заслужила упрек в том, что обманывала вас, — сказала она с достойным удивления самообладанием. — Я умышленно молчала и скорее дала бы замучить себя до смерти, чем сделать какое-нибудь признание, — это правда… Но это решение легко было бы поколебать — для этого достаточно было одного доброго, сердечного слова, одного доброжелательного взгляда… Для меня нет ничего неприятнее, чем скрывать свои поступки. Но это не было преступным обманом. Кто назвал бы обманщиками первых христиан, которые, несмотря на запрещения, тайно собирались во время гонений? Я тоже хотела спасти свою душу! Если бы я не нашла убежища и защиты в мансарде, то погрузилась бы в вечную тьму. Желание учиться таилось в моей детской душе. Если бы вы заставили меня голодать, это не было бы так жестоко, как ваше неутомимое стремление систематически убивать мой дух… Я не смеялась над вами за вашей спиной, но я расстроила ваши намерения — я была ученицей старой дамы.

— Вон! — закричала, не владея собой, госпожа Гельвиг.