Читаем без скачивания Переливание сил - Юлий Крелин

И вся жизнь в таких сомнениях. Сколько же можно сомневаться! Пока молод еще — сомнения интересны, а теперь...

Хороший хирург не ходит по ночам и по выходным в больницу. Сделал операцию и пошел домой — отдыхай. А тут бегаешь, бегаешь...

Хватит!

Что же мне с ним делать?! А сейчас уже ничего и не поможет, что будет то будет.

Время бежит как оголтелое. Быстро летит. В молодости медленно ползло. Узнавал тогда все время что-то новое. А сейчас летит — все то же самое. Ничего нового. Удивление не сдерживает уже время...

А выводов все не делаю.

Как же я не мог додуматься, что там?

И сейчас не знаю. Если б точно знать, что это не рак, все было бы легче.

А я как ребенок: желать, требовать научился, а думать нет. Вот теперь и мучаюсь.

Борис Дмитриевич заходил опять по комнате и очень недолгое время думал лишь о том, что надо сыну, который сейчас придет со двора, подогреть обед, но потом снова стал стенать и ругать себя.

* * *

А все от моей суетности, завистливости, вечно мне мало. Я всегда хотел быть лучше кого-то, каждый раз я хотел стать выше кого-то, сделать операцию лучше кого-то, как древний боярин — быть местом повыше.

Тут уж Борис Дмитриевич был совсем несправедлив к себе. Он уже ругал себя и за плохое и за хорошее.

Да, он всегда хотел быть лучше кого-то, кто лучше его, — потому и рос, так сказать, выделываясь в еще лучшего.

Подобные самобичевания и истязания не редкость в его жизни. Как только какая-то неудача, даже еще не неудача, а лишь возможность ее, — начинались его терзания.

Так и сегодня.

Сегодня он оперировал сравнительно молодого сорокалетнего мужчину. Больше пятнадцати лет тот мучился от язвы желудка.

— Сильно болит у вас?

— Когда обострения — просто жить не могу! И боли и рвота.

— Много лежали в больницах?

— Почти каждый год. После больницы становилось легче. А каждую осень — опять.

— Операцию не предлагали вам?

— Конечно, предлагали. Да я боялся.

— Оперироваться надо. Очень уж место язвы у вас плохое.

— Боюсь я. Боюсь очень, доктор. А вдруг умру? А у меня дети еще маленькие...

— Я понимаю. Всякий нормальный человек боится операции. Думаете, я бы не боялся, доведись мне? Тоже, конечно.

— Так, может, обождем еще? Пока не будем делать?

— Вы понимаете, язва в таком месте желудка, что часто в рак переходит. А вы и так уже много лет болеете.

Короче говоря, Борис Дмитриевич уговорил его.

Взяли больного на стол.

Лежит больной на столе. Борис Дмитриевич уже помылся, надет на него стерильный халат, перчатки. Сверху еще руки его накрыты стерильными салфетками, и Борис Дмитриевич сидит на стульчике в углу операционной у стены. Руки, в перчатках и накрытые, соединил вместе и держит их перед собой на уровне груди. Ждет.

Ждет, когда больной уснет.

Больной лежит на спине. Его руки раскинуты в стороны и лежат на приставных маленьких столиках.

На одной руке слева — манжетка для измерения кровяного давления, трубка выслушивать, фонендоскоп, прикреплена к локтевому сгибу.

К правой руке идет пластмассовая трубка, на одном конце которой иголка, находящаяся в вене руки; на другом конце тоже иголка, вставленная в резиновую пробку, закупоривающую большой флакон с какой-то жидкостью, подвешенный к штативу вниз этой пробкой. Жидкость по трубке капает в вену, поступает в кровь больного.

Все готово.

В головах стоит наркотизатор, врач Алла Андреевна. Рядом красивый наркозный аппарат серого цвета, полно блестящих кнопок, стрелок, трубок, клапанов каких-то — в чистом виде машина для космических полетов.

У правой руки одна сестра добавляет по команде врача различные лекарства, прокалывая для этого еще одной иголкой пластмассовую трубку и вливая в нее что-то из шприца.

У левой руки другая сестра следит за кровяным давлением, накачивая грушей манжетку, охватывающую плечо, и слушая трубкой — фонендоскопом — звуки, возникающие в артерии.

— Ну что ж, начинаем, — сказала Алла Андреевна.

Сестра справа, Тамара, начала вводить лекарство. Она уже знала, какое нужно. Все было приготовлено заранее, и Тамара только дожидалась команды врача.

Алла Андреевна повернула голову назад, взглянула еще раз на историю болезни, чтобы не ошибиться, называя больного, и сказала:

— Василий Семенович, лежите спокойно, дышите глубоко.

Слева Светлана измеряет давление.

— Сто двадцать пять на восемьдесят.

—Дышите, Василий Семенович, глубже. — Алла Андреевна не отрываясь смотрит на грудную клетку, следит за дыханием.

Василий Семенович уходит ненадолго в космические дали, он уже не слышит, что ему говорят, не подчиняется командам, все произвольные функции его организма взяла в свои руки анестезиология. Теперь за него дышат, за него держат давление на нужном уровне, за него останавливают дыхание, когда оно мешает хирургу.

Борис Дмитриевич сидит в углу и сетует на себя и про себя, что рано помылся: «Надо было дождаться, когда он уснет, а потом начать мыться. Что за нетерпячка такая».

Легко, конечно, себя ругать, но ведь всегда нервничаешь перед операцией, хоть немного, хоть неосознанно, но нервничаешь. Особенно нервничаешь, когда больной прямо тебе говорит перед операцией, что он боится умереть. Обычно больные стесняются говорить это вслух. И всем легче. А этот сказал. Ох как не любят этого хирурги! Вот и поэтому Борис Дмитриевич начал нервничать больше, чем всегда перед операцией.

Больной дышит глубоко, ровно. Прошло около тридцати секунд, как начала Тамара вливать в вену лекарство, но Василий Семенович уже не реагировал на оклики Аллы Андреевны.

— Спит.

Ох и хороша эта работа у анестезиологов-реаниматоров! Нравилась она Борису Дмитриевичу. Но тяжелая, еще тяжелее, чем у хирургов. На сегодняшний день наркотизатор, или правильнее называть его анестезиолог-реаниматор, знает больше и лучше врача любой другой специальности, во всяком случае, должен знать лучше и больше. Самая разносторонняя специальность, самая динамичная. Тяжелая только. Все равно Борису Дмитриевичу хотелось бы, чтобы дети его пошли либо по хирургической линии, либо в анестезиологи.

Алла Андреевна еще минуты полторы что-то делала, соединяла какие-то трубки, присоединяла к больному дыхательный аппарат, отключила полностью его самостоятельное дыхание. Теперь за него дышит анестезиолог, ритмично сдавливая дыхательный мешок аппарата раз восемнадцать — двадцать в минуту.

   — Можете начинать, Борис Дмитриевич. Красьте.

Борис Дмитриевич взял у операционной сестры марлевый шарик с йодом, зажатый длинным инструментом, и стал закрашивать больному ровным слоем весь живот и половину грудной клетки. Потом накрыл его стерильными простынями, оставив лишь маленькое пространство, приблизительно двадцать сантиметров на пять, называемое операционным полем.

Встал на свое место справа, напротив — два ассистента, в ногах — сестра с операционным столиком для инструментов.

Борис Дмитриевич взял в руки скальпель, один ассистент — крючки, раскрывать операционное поле, второй — салфетки, вытирать кровь, и зажим в другую руку: останавливать кровотечение.

Борис Дмитриевич. Начали.

Алла Андреевна. Разрез. Девочки, отметьте время.

Светлана стала заполнять карту наркоза и течение операции.

Первый ассистент Бориса Дмитриевича — палатный врач больного, а второй, у которого в руках крючки, — интерн, то есть врач первого года работы, и диплом ему дадут только по окончании годичной интернатуры в этой больнице.

Первый ассистент — Герасим Петрович.

Второй — Олег Васильевич.

Герасим Петрович. Раскрывай, Олег, раскрывай. Да только не бездумно. Следи за скальпелем. Куда скальпель — туда и крючки. Какой ты бесшабашный!

Борис Дмитриевич. Чего ты его сразу начинаешь ругать? Подожди еще. Он не бесшабашный, он пока еще безшалашный, молодой. Некоторое время все молчат.

Борис Дмитриевич. Гера, подержи желудок. Вот так. Вот она, язва. Высоко-то как! Ай-яй-яй! Плохо. Неудобно. Если это рак, надо полностью желудок удалить. Не пойму, что это. Плотное очень. Может, и рак. А узлы мягкие — нераковые. Почти у самого пищевода. Пощупай и ты, Гер...

Герасим Петрович. Да. Не скажешь. А если не рак, как можно оставить? Все равно удалять придется.

Борис Дмитриевич. Если это язва, можно здесь вырезать языком, ступенькой и отсюда шить начать. Очень, очень неудобно.

После долгих прений, впрочем не очень долгих, они вырезали участок с язвой и послали его на срочное исследование под микроскопом: если рак, то полное удаление желудка, если язва — сложная резекция, но часть желудка все-таки останется. А пока шили, перевязывали, здесь много чего шить и перевязывать надо. Девяносто процентов времени операции идет на шитье и перевязывание. А может, и больше.