Читаем без скачивания Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

– Кто-нибудь может подтвердить?

– Нет, никто.

– Плохо… А хуже того, что ваш паспорт признан фальшивым, а это, согласитесь, крайне запутывает дело!

– Итак, кто вы? Назовите ваше настоящее имя и фамилию, – перепрыгнул с грядки на грядку Гробов, намереваясь откопать лакомого червячка в другом месте.

– Судя по паспорту, вы родились в Чечне, в небольшом селении Ашинхой, – перенял инициативу Ландыш-Майский. – Ваша мать погибла во время обстрела, а ваш отец, Джохар Ингибаров, в то время работал в Грозненском цирке, он и взял вас к себе. Это так?

– Я отказываюсь давать показания, – прошептала Илга.

– Тем хуже для вас. Позвольте напомнить вам, – улыбнулся Гробов, как работник похоронного бюро, у которого прибыло клиентов, – что чистосердечное признание смягчает вину… «И увеличивает срок», – уже про себя закончил Гробов.

– Кстати, наше дело проникается тонким таежным ароматом, – ядовито улыбнулся Ландыш-Майский. – Мы «пробили» Ингибарова по уголовным учетам, и улов оказался неожиданно богатым. Пять лет назад он был привлечен в качестве свидетеля по одному довольно каверзному делу, а к нынешнему времени – уже полновесному «висяку». Эта тяжкая «кила» семь лет болталась на совести ОВД города Енисейска. Ингибаров допрошен так и не был, так как внезапно сорвался в заграничные бега и успел раствориться в пассажирских потоках Шереметьево-2. Итак, в начале ноября на кордоне Елань произошел странный случай. Некий отшельник, свидетели его упорно называют Дий, был найден мертвым в помещении старой церкви. Кончина его была мученической и даже апостольской: он был обезглавлен. Орудие преступления так и не было найдено. В деле фигурировал пропавший ребенок: девочка девяти – одиннадцати лет. Со слов свидетеля Зипунова, девочка жила у старца и считалась внучкой. Уж не вы ли эта внучка?

Илга безучастно смотрела в солнечное окно.

– Завтра вам будет предъявлено обвинение, и вас переведут в следственный изолятор в Капотне, – пообещал Ландыш-Майский и нажал на кнопку вызова. – Проводите задержанную, – кивнул он конвоиру.

Ближе к вечеру Илге выдали подушку, матрас, личную посуду и стопку белья и перевели в общую камеру.

Млечный путь

Январь 1917 года,

слободка Елань

Долго скитался Северьян по охотничьим заимкам, и лишь в сочельник, в самые снегопады, добрался до Елани. В вечернем небе робко высыпали первые звезды. В заснеженном окошке его избы тлел алый огонек – должно быть, Стеша, засидевшись допоздна, жгла светец.

Цикнув собакам, он без скрипа отворил ворота, мягко ступая, прошел по заснеженному двору и заглянул в оттаявший родничок окна: девушка, сидя на лавке, расплетала перед сном косу. Она плавно водила костяным гребнем по рассыпанным волосам, и длинные пряди влажно блестели и ложились речными волнами на перекате. Лицо ее ярко блестело, щеки все еще полыхали банным жаром, а в широко раскрытых глазах плавал русалочий блеск.

Северьян долго собирался с духом, прежде чем решился потянуть за дверную скобу. В приоткрытую дверь ворвался зимний вихрь, и тотчас загас светец, и заглянула в окно белая волчья луна.

– Здравствуй, батюшка! – прозвенело во тьме.

Поклонился Северьян иконам и поднес двуперстие к разлету густых бровей, но так и не перекрестил лба. Ожил во тьме Спасов образ и гневно заблестел белками глаз. Медленно встала Стеша с лавки, прошла по горнице и встала напротив окна. В лунном луче растаяла сорочка, и засветилось насквозь нагое тело, тонкое, как лоза.

– Где Григорий? – глухо спросил Северьян.

– Урядник под конвоем увел! – прошептала Стеша.

– Раз такое дело, возвращайся к родителям, – проронил Северьян, но сила ушла из голоса, остался только тихий дых, точно у умирающего.

Белеет во тьме пригожее Стешино лицо, темные брови дрожат, и глаза светятся хмельной радостью.

– Пришел, любый мой… Правду сказала Хозяйка!

– Хозяйка?! Откуда знаешь?

– Во сне приходила, в бубен стучала, наказала тебя ждать да баню пожарче истопить…

Черная баня встретила их влажным птичьим теплом, и горячие угли еще шаяли – медленно тлели в пещере под каменкой, и так же медлил Северьян, точно молился светлой иконе девичьего тела.

По завету древнего благочестия девичью грудь даже на ложе, в любовной утехе, трогать возбранялось, ибо сия святыня принадлежит не похоти мужа, а будущим сынам и дочерям, которые от него родятся. Так берегли люди древней веры покой и здравие грядущих поколений. И много, много еще дивного, нам неведомого сохранял дедовский обычай. Помня о нем, ждал Северьян первого рассветного луча, чтобы пролить колдовское семя, на таежных самоцветах настоянное, в устье чистого истока, в предвечную реку, омывающую мир.

Всего один день от рассвета до заката пробыл Северьян в родной избе, собрал все потребное для долгого житья в тайге и на прииске, а после земно поклонился Стеше и сказал горьким голосом:

– Прости меня, сердечко мое верное… Уйду я в завод, а летом в горы подамся. Об одном прошу, не плачь обо мне… А это тебе от Хозяйки подарок… – Он высыпал на стол золотые слитки, размером не больше утиного яйца. – Теперь у меня всякая ртуть-Скарапея золотом становится, – объяснил он.

Побледнела Стеша, но стати не уронила, ответно поклонилась Северьяну.

– «…И твоя первая ночь его последней наречется…» – прошептала она голосом Хозяйки. – Прощай, любовь моя, знаю, не изменить нам нашей судьбы, но ждать и любить тебя буду до своего смертного часа!

С той ночи понесла Стеша во чреве золотое дитя, сама о том не ведая, только прибыло звездного света в ее очах, прежде ясных и тихих. Сладкой истомой полнились груди, и переливалась в бедрах упругая сила.

На людях она бывала редко, тая свое счастье от чужих взоров. На подворье помогал ей брат Ерофей, так что Стеше и ведра донести не доставалось.

А на Прощеное воскресенье надела Стеша новую парочку из английской шерсти, запрягла в расписные сани пару игреневых и пышной боярыней покатила к обедне. Агафьи и Веденеи на службе не оказалось, зато слободских понабилось так много, что яблоку упасть негде. Отстояла Стеша службу, едва слушая надтреснутый голос батюшки Эвареста и расеянно глядя на огонь свечей, а после первой пошла к причастию. Но едва коснулась губами серебряной лжицы, как угольки из кадила чиркнули по полу и рассыпались жгучими искрами, так что едва затушили занявшиеся половицы.

В ту осень багряные зори и поздние громы прочили беду. В начале зимы страшные вести принес в Елань волостной писарь. Скатилась царская корона под ноги Керенскому, и возят пленного Царя в железной клетке по всей Сибири водою, из Тобольска в Екатеринбург и дальше в незнаемые города и веси.

Каждый новый день множил тревогу: в России – мятеж, встали заводы и фабрики, бунтуют рабочие, солдаты бегут с фронтов, и мутят их какие-то большаки, должно быть новые кривотолки. По всей Сибири метался разбойный люд, бывало, за малую вину казнили крестьян целыми деревнями. Встревоженные селяне повалили в церковь, и у батюшки Эвареста прибыло пасомых.

День за днем терпеливо ждала Стеша весточки от Северьяна, и наливался под сердцем желанный плод. Все это время жила она затворницей, благо что хутор Ворав на правом высоком берегу Енисея, в двух верстах от хлопотливой Елани. Минули Петровки, Успенье, и Покров прикрыл снежной парчой нагую черную землю. К вечеру осталась она одна. Вдогонку короткому дню пересела Стеша к окну и торопливо вывязывала на спицах чулочек для первенца.

– Милый, жди меня в сумеречки, – мурлыкала она полюбившуюся песню.

Во дворе глухо стукнули ворота, подались с тугим протяжным скрипом и закрылись под хозяйской рукой. Выронив спицы, рванулась Стеша в сени и, набросив шубу, выбежала во двор. Собаки, боязливо повизгивая, забились под крыльцо, и в первую минуту Стеша не узнала Горю.

– Здравствуй, милая жена! Что не рада мне? – Он крепко сжал ее запястье холодными костяными пальцами. – Батя-то где?

– В горах он, камень берет, – пробормотала Стеша, задыхаясь от тяжелого мертвецкого духа.

– Это хорошо, что в горах… голоден я, собери на стол и постель постели!

– Мертвый ты, оставь меня! – прошептала Стеша.

– Слыхала, всем нынче вышла свобода, и нам, мертвым, тоже! Ну чего встала, шевелись скорее, я жрать хочу!

Стеша вошла за занавеску, не в силах взять ухват, чтобы вынуть чугунок из печи.

Не снимая скрипучих сапог и ржавой, простреленной шинели, Горя вошел за ней в кутю, обнял со спины и шумно втянул ноздрями теплый, молочный аромат ее волос и шеи.

– Тебя-то кто обрюхатил? – зловеще спросил он. – Да не робей. Я не в убытке…

Вместо ответа Стеша попробовала высвободиться. Горшок с кашей не устоял на печи и рассыпался под ногами у Григория. Он жадно втянул ноздрями запах томленого крупеника и коровьего масла.