Читаем без скачивания Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Так вот, мой крестный, дядя Вася, загрузив в себя, сколько смог вином «Портвейн Таврический», усадил меня на холодное железное сидение трактора, поставил у меня между ног двадцатилитровую стеклянную бутыль с вином и наказал: «Смотри не разбрызгай». О том, что мне оказано высокое доверие охранять и транспортировать ценнейший груз, даже говорить не следовало. Такое задание мог выполнить только советский пионер-герой.

Дорога шла проселком. Колеса трактора реагировали на каждый бугорок и выступ, а так как по своей природе он был непомерно прыгуч, то кабина тряслась и конвульсивно дергалась в непредсказуемых направлениях. А в кабине ведь был я в обнимку с громадной стеклянной бутылью, горлышко которой доставало мне до носа. Водитель, молоденький и пьяненький мальчишка, не в счет. Он держался за руль, и это позволяло ему ощущать как единое целое дорогу, колеса, штурвал и себя, родного. У меня же было всё не так. Дорога, трактор, бутыль жили каждый своей жизнью. Особенно своевольно вела себя бутыль. Вероятно, ей изрядно надоело её содержимое, и она, пусть ценой своего скромного бытия, норовила трахнуть своим стеклянным боком обо что-нибудь железное, чего в кабине было предостаточно. Взвиваясь ввысь, она больно тыкалась мне в лицо горловиной. Опускаясь же, в досаде, что попытка разбиться и в этот раз не удалась, она массивным стеклянным дном безжалостно топтала и месила мои бедра и юный росток между ними.

Крейсерская скорость нашего экипажа составляла в среднем 30 км, поэтому передвигались мы медленно, и путь наш был долог. Всё это время бутыль старательно выполняла задуманное. Молоденький семнадцатилетний капитан нашего средства передвижения со временем взял правильный и полный градус, перекачав его из желудка в благородную среду коры головного мозга. Он пел: «Мы вели машины, объезжая мины», вспоминая степи под Карагандой.

Наконец мы прибыли. Из меня вынули злощастную бутыль. «Капиздох» на сумасшедшей скорости умчался в непроглядную даль. Я, заполненный до горла слезами, но суровый и непроницаемый мужественной походкой, как Юл Бриннер в «Великолепной семерке», проследовал к обеденному столу. Там уже все были готовы посмотреть, что же это за вино? Мне налили севастопольскую стопку. Я что-то съел и заснул до утра.

Утром я показал фиолетовые бедра маме. По мере распространения информации стало нарастать количество «Ох!». Отец бушевал: «Ах я осёл! Ах, остолоп!». И при этом хлопал себя ладонями по бёдрам: «Ну, Васька, додумался». Крестный отец Василий Васильевич поднял кулак с отогнутым большим пальцем, хитро подмигнул и весело кинул: «Ну, Жорка, стервец! Нормалёк!»

3. Продолжаем стройку

Близится зима. Заканчивается 1944 год. Дом пора достраивать. Хоть и теплые наши зимы, но без потолка и пола дом не натопишь. Кстати, отапливались-то опилками. Продукт практически ничего не стоил. Громадный прицеп с опилками привозил уже упомянутый «Капиздох». Горели опилки плохо, не создавая жара, часто дымили. Тем не менее, в комплексе с другими горючими материалами мы отапливались опилками несколько лет. И это было большим подспорьем нашей экономной экономике.

Была от опилок ещё польза. На них мы коптили рыбу. А рыбу продавали. Для этих целей хорошо шла ставрида и кефаль. Слава Богу, в те времена раба ещё в море была. Специалистом по копчению была тётя Таня. Коптильня представляла яму-печку, над которой устанавливалась деревянная бочка, накрытая мокрой редкопетлистой мешковиной. Такой способ копчения требовал постоянного контроля, навыков и умения. Золотистая рыба, выложенная на белоснежный накрахмаленный рушник, выглядела аппетитно привлекательной. «А запах! Не говорите мене ничего».

Вечным реализатором продукта была бабушка. Милиционеров она не боялась. Рэкета тогда не было. Рыба распродавалась мгновенно. Выручка уходила на ненасытную стройку.

Был ещё один коммерческий путь («опасный как военная тропа») – торговля жареными пирожками на вынос, то есть на рынок. Выгода состояла в том, что по заниженной цене покупались мешки с мукой прямо с борта транспортного судна, только что пришедшего из Румынии. Далее мука превращалась в кислое тесто. Из него изготавливались пирожки с картофелем и горохом. Мама лепила, тётя Таня жарила. Я нёс ведро с пирожками к границам базара и останавливался в развалке, изображая непричастность к происходящему. Где-нибудь за винным ларьком бабушка торговала малыми порциями запрещенного товара. Такая тактика предусматривала, что если вдруг бабушку накроет милиция, реквизированный продукт не окажется значительной утратой. Когда пирожки распродавались, бабушка тайными тропам шла за очередной порцией туда, где «барон фон Гринвальдус (её внук) всё в той же позиции на камне сидит» (К.Прутков). В хороший для «нашего общего дела» день (это уже что-то партийно-революционное, подпольное) «барон» по несколько раз скакал, читай, плёлся, за новой порцией крамольных пирожков. А в это время на родной улице «…бароны воюют, бароны пируют». Отставив кубки, то бишь, клюшки, они кричали: «Ты куда?». Но обет молчания был наложен на мои уста. Фамильная честь гнала барана туда, где ждала его бабушка и серый волк в синей форменной фуражке с красным околышем. Некому было ему негромко и вкрадчиво сказать: «А, Вы, Штирлиц…(тьфу!) – мальчик-баран, останьтесь». Нет же, его уносило вдаль в облаках пыли. Бизнес!

Однажды, прибыв в назначенное место с очередным грузом, я увидел в щель между развалинами, как милиционер препровождал бабушку в участок. Она шла, понуро неся перед собой на животе миску, покрытую белым полотенцем. Я замер. Как же так, немцев нет, а людей арестовывают? «Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?». Срочно и конспиративно я вернулся с ведром пирожков домой. Вариант провала не исключался, но война приучила надеяться на авось. И вот на тебе! «…так сыны человеческие улавливаются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (Экклезиаст).

Кратковременная немая сцена. Затем срочная ликвидация всех признаков производства. А вот и бабушка! Старушка не злостная спекулянтка. Попадается впервые. Идите себе, но больше, чтобы ни-ни. Наш малый бизнес был прикрыт. На память остались добротные холщевые мешки из-под муки с немецкими готическими буквами и фашистской символикой. Из них пошили постельные тюфяки, которые служили семье десятилетия. Вывести буквы и знаки не удалось ни какими средствами.

А вот еще редиска. На нашем небольшом участке земли нам удавалось выращивать её рано, к 9 Мая. Благодаря точечной посадке и обильному поливу (моё ежедневное страдание), вырастала небывало крупная и сочная редиска. Торговля шла живо, прямо с грядки. Это тоже был доход.

Окружавшие нас соседи, вялые, ленивые, безынициативные люди, считали нас куркулями и завидовали. Как будто не видели, как круглосуточно трудятся все члены семьи. Их раздражение и презрение возрастали, когда в редкие праздничные дни собиралась вся многочисленная родня и, немного подвыпив, пела хорошо и ладно. Так, наверное, в период раскулачивания торжествовал бездельник и горлохват, и страдал хороший хозяин.

И вот внутри дом стал пригоден для жилья. Печь с грубой на все четыре комнаты держит тепло. Высыхает свежая краска, и ощущение нового жилья ещё сильней. Есть даже маленькая ванная комната, а в ней настоящая ванна. Ванну отец нашел в степи. Её бока были прошиты пулеметной очередью, эмалированное покрытие изрядно повреждено. Папа выточил специальные медные заглушки на резьбе, которыми были прикрыты пулевые отверстия. Я ликовал, впервые в жизни мне предстояло испытать наслаждение погрузиться в горячую воду, в настоящую ванну. О! «Вы, живущие жизнью завидною, имеющие ванну и теплый клозет» (В.Маяковский). Вы, теперешние любители дискотек, не понять вам радости юного дикаря.

Как много большой воды. Из черных чугунных труб можно извлечь горячую и холодную воду и это совсем не трудно. Под огромным котлом гудит пламя, и древний запах костра будоражит неясные воспоминания. Сейчас принесут мамонта. Но нет – это заводят младшего брата. Его загружают ко мне. Ванна заполняется резиновыми игрушками. Первобытный кайф теряет своё очарование. Я гордо покидаю вольер. Нарушено святое библейское право первородства. Но неумолимо патриарх соблюдает новый советский «Табель о рангах». Аргумент: «Он маленький». «А я, как последний негр, как Карла». Колоть огромные кругляки, так это мне. Правда, лукавлю, любил я это дело. Мне нравилось с одного маха, с надсадным и звучным придыхом раскалывать полено на две половины.

Ну да ладно. Грядут другие первобытные удовольствия. Скоро Новый Год. Ёлка. Но ёлки нет, и ёлками не торгуют. А поэтому снаряжается экспедиция подальше в горы, в лес. Рано утром мы отправляемся на мотоцикле к Байдарским воротам. За рулем дядя Вася, отец сидит в коляске, я на заднем сидении. Наша цель – добыть ёлку, а может быть, и две или даже три. Ещё не родились будущие экологи, зеленые и вообще борцы за всё или против всего, лишь бы выгода была. Тем не менее, путешествие будет опасным. Если конкретно накроют, то запрессуют, и штраф корячится, сто пудов. Пардон. Этот сленг не нашего времени. Язык должен соответствовать обстоятельствам. И, тем не менее… Мы есть кто? Мы – севастопольцы! У нас как у Гарри Моргана (Хемингуэй) к внутреннему боку коляски в промасленной козлиной шкуре прикреплено бельгийское ружье «Зауэр» – три кольца, у нас немецкий штык в железных ножнах, на нас сапоги горных стрелков. Дикий Запад отдыхает!