Читаем без скачивания Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - Георгий Задорожников

Спустя несколько дней после освобождения города состоялся митинг, посвященный этому событию. На площади Ленина (ранее площадь Третьего интернационала) собрались уцелевшие севастопольцы. На мой взгляд, нас оказалось около пятисот человек. И как удивительно мне теперь, спустя 65 лет, было видеть заполненный до отказа зал бывшего дома политпросвета. Многим собравшимся не хватило кресел, и они стояли в проходах и снаружи, очень многие уходили. Где вы были, ребята, в 1944 году?

В день митинга памятник Ленину отсутствовал. Взрывной волной фигуру вождя с вытянутой рукой и пальцем, указывающим на Запад, снесло с пьедестала. Это случилось еще в осаду. Он упал, пробив пальцем корку асфальта, теперь рука указывала нам направление к центру планеты. Мой двоюродный дядя Александр Ольхин по кличке Бемс, хороший парень, но слегка дементный, цинично шутил о том, что раньше вождь нам указывал дорогу к светлому будущему, а теперь – «всем лечь в землю».

Фигуры Ленина и окружавших его солдата, матроса, рабочего, крестьянина убрали. Остался голый мраморный пьедестал, вокруг которого и теснились мы, уцелевшие. Митинг долго не начинали. На жарком солнце мы прождали около двух часов. Наконец, появились группа офицеров и взвод солдат. Первым выступал полный, невысокий полковник, говорил долго. Дальнейшее стерлось из памяти. Кажется, в начале и в конце духовой оркестр играл новый Гимн Советского Союза. Мы слышали гимн впервые, он вошел в жизнь, пока мы были в оккупации. Прежним гимном, который мы знали, был «Интернационал».

На пустующий пьедестал со временем вернулся памятник Павлу Степановичу Нахимову, а памятник Владимиру Ленину установили высоко на центральном холме города, не далеко от Владимирского собора. Удивительные совпадения, удивительные вольности позволяла себе советская власть. Символично выглядит: Христос и Антихрист рядом.

Очень скоро возобновились занятия в школе. Для школы было взято то же здание в конце Пироговки, что и при немцах. Мне шел одиннадцатый год, и для второго класса я был переросток. Кроме того, если я начну заниматься со второго класса, то мне светило загудеть в армию, не закончив школы. Поэтому моя мама и жившая по соседству учительница Нина Владимировна, решили, что я должен за май-июнь закончить третий класс и поступить в четвертый. Она занималась со мной в течение предыдущего года дома. Посему считала, что я вполне готов и достоин проскользнуть через все испытания и чудесным образом очутиться в четвертом классе. Так и случилось, однако, не без давления моей дорогой учительницы на педсовет. Ибо итоговый диктант за третий класс, который Нина Владимировна принесла показать маме, содержал потрясающе небывалое количество всех видов ошибок. А понятия из арифметики наибольшего общего кратного для меня осталось навсегда угрожающим сочетанием непонятных слов. Пробел в знаниях программы второго и третьего классов погубил меня. Обдумывая теперь свои трудности в дальнейшей учебе, я склоняюсь к тому, что не только отсутствие базовых знаний за второй и третий классы послужили тому причиной. Немаловажным было отсутствие коллективного процесса познания и той благодатной среды сверстников, в которой незримо, но постоянно происходит энергоинформационный обмен и закрепление знаний даже у самого нерадивого ученика.

До окончания школы я шел в троечниках по русскому языку. Прекрасно, что в старших классах исчезла арифметика. В математике мне удалось разобраться, по остальным предметам были нестойкие, из-за лени, но приближающиеся к отличным, успехи.

Итак, закончен третий класс. Я буду учиться в четвертом классе школы № 19. Но перед этим состоится местный праздник в старой школе. Будут «представители» и, самое главное – киносъемка. Об этом за сутки заявила мне и маме учительница Нина Владимировна. А посему я должен прочесть перед всеми праздничное злободневное стихотворение, которое безжалостной рукой мне вручила радостная учиха. Стихотворение большое и трудное я должен выучить за один день. Раз будет киносъемка, то меня снимут, а потом журнал покажут в Ленинграде, и вся тамошняя немалая родня узнает, что мы живы. Так рассуждала мама, определяя своего сына на позор.

Длинный, жаркий летний день, мне бы на море с пацанами, а я должен зубрить ненавистные стихи: «Севастополь, ты гордость наша! Вновь над тобой засиял рассвет, и отступили страха потёмки». Барабанная дробь и трудновыговариваемое сочетания «страха потёмки» ужасает и поныне. Вечерняя проверка показала, что я отупел и поглупел. Стихотворение было воспроизведено с трудом, коряво. Срочно требовался логопед, но о таких тогда не знали. Взрослым отступать было нельзя. Утром на свежую голову (нужна ли была свежая голова стрельцу «В утро стрелецкой казни») мне надлежит все повторить, и все закрепится.

Меня ведут на школьный двор. Надевают красный галстук, хотя при немцах вступить в пионеры я никак не мог. Стоят осветители и шаткая деревянная вышка оператора. Однако «кина не будет», киношники не приехали. Спасибо им! Стоит неровный строй школьников. Перед ними выступают «представители». Конец. Сейчас всех отпустят. Но моя учительница громко и по-прежнему безжалостно сообщает, что сейчас ученик, имя рек, прочтет стихотворение. Ужас! Она подталкивает меня к деревянной вышке оператора. Я лезу по скрипучим ступеням, растерянный, злой, трусливый. Король Карл, Мария Стюарт, каково вам было восходить на эшафот? Вот и лобное место, то есть деревянный квадратик метр на метр. Палач запаздывает. Чтобы публика не скучала, я начинаю читать стихи. Конечно же, я сбиваюсь, забываю текст. Внизу учительница с листком пытается суфлировать, но я ничего не слышу. В толпе царит неприличное случаю веселье. Я не закончив чтение, отменяю казнь взмахом руки и схожу с эшафота. Горят уши, но главное – невидимые миру злые слезы. Больше я никогда не декламирую стихов.

Здравствуй девятнадцатая школа – школа бандитов, джентльменов удачи и пай-мальчиков, где не читают стихов!

23. Как я Гитлера видел (шутка).

Было часов 9 утра 9-го мая 1944 года. В город входили Наши. Я вылез из подвала, где вся семья провела ночь, наполненную взрывами бомб и снарядов. Был я, как бы это сказать, не в себе, лёгкий и прозрачный как это утро, ошарашенный небывалой громкой тишиной, не сбросивший остатки тревожного сна и немного голодный. Вот в таком пограничном состоянии, равный самому себе, побрёл я навстречу поднимающемуся солнцу, вдоль совершенно безлюдной улице Подгорной. Справ от меня лежали сплошные руины домов, слева, за невысокой стенкой, разрушенный город. Абсурд. Не реальность апокалипсиса.

На небольшой брусчатой площадке в конце улицы, сразу за домом Дико, куда угодила первая бомба (корабельная мина), на противоположной стороне, на ступенях бывшего парадного входа, на трапе в Карантин и просто на мостовой, присели передохнуть солдаты. Кто ел, кто переобувался, кто курил. Командир, в чине капитана, что-то рассматривал в развёрнутом планшете. На неслышное появление маленького отрока никто и ни как не отреагировал. Может быть, и скорее всего, они меня не видели. Мальчик-невидимка. Одежда, лишенная окраски, сливалась с такими же лишенными смысла нагромождениями камней и земли, ну а телесная составляющая за три года жизни фактически во втором эшелоне линии обороны, могла действительно изрядно истончиться. «А был ли мальчик?».

Вдруг, со стороны развалин верхней Подгорной, словно ниоткуда, появился человек в серой толстовке. Спокойно и безбоязненно он передвигался в некотором отдалении от солдатского привала, вдоль стены ограждения, к лестнице, ведущей в гору, в карантинную бухту. Темные волосы, характерная косая чёлка, падающая на лоб, острый длинный нос и квадрат фельдфебельских усиков под ним. «Да это же Гитлер!» – стукнуло в голову. Фотооблик фюрера мне был знаком. Его фотография была, в выданном мне букваре, для первого класса. Надпись под портретом гласила: А.Гитлер – освободитель». Ещё, большой цветной портрет был выставлен, в чудом уцелевшей витрине магазинчика, рядом со стеной, на которой сохранилась памятная доска, сообщающая, что выше находился дом писателя К.Станюковича.

«Да, это же Гитлер! Почему же все так безразличны и спокойны? Он же сейчас уйдет!» – продолжало крутиться в голове. Отчего бы Гитлеру оказаться, сейчас в Севастополе, одному без охраны, брошенному всеми его солдатами и генералами? Дичайшие мысли. Только слабый не зрелый умик мальчика-невидимки мог породить такое.

Видение растворилось и сразу за этим, как продолжение сценария, командир выхватил пистолет и выстрелил вверх. Резкий звук пистолета заставил меня инстинктивно пригнуться и присесть. Тут же наваждение вылетело из головы, но не совсем. Яростный крик командира: «Ушел! Ушел!», – свидетельствовал, что я был прав: «Ага, прошляпили, упустили». Но тут же, из гневного мата командира, обращенного к помощнику, стало понятно, что ушел провинившийся солдат. Как это случилось, что никто не видел? Ещё один феномен невидимки!