Читаем без скачивания Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Зингер

Председатель Союза писателей рассказал мне, что здесь, в Нью-Йорке, у Иоиля Яблонера никого не осталось — все его друзья и поклонники уже умерли, — зато в Израиле у него было полно родственников и учеников, неоднократно приглашавших его к себе. Они обещали опубликовать его работы (по слухам, у Яблонера были целые сундуки, набитые неизданными рукописям подыскать ему квартиру и вообще сделать все от них зависящее, чтобы он ни в чем не нуждался. Один из его племянников работал в Иерусалимском университете. Некоторые сионистские лидеры считали Иоиля Яблонера своим духовным отцом. Так почему же он сидел здесь, на Восточном Бродвее, одинокий, никому не нужный? Пенсию Союза писателей он мог бы получать и в Израиле, не говоря уже о социальном пособии которое почему-то так и не собрался оформить. В его нью-йоркскую квартиру уже несколько раз залезали воры. Уличный грабитель выбил ему последние три зуба. Зубной врач Айзерман, переложивший на идиш сонеты Шекспира, как-то рассказал мне, что он предложил сделать Яблонеру искусственную челюсть, но тот отказался, заявив, что от искусственных зубов всего один шаг до искусственных мозгов.

— Великий человек, но чудаковатый, — рассуждал Айзерман, сверля и пломбируя мои зубы. — А может, он пытается искупить грехи молодости. Говорят, когда-то у него были романы.

— У Яблонера? Романы?

— Да, романы. Одна из моих пациенток, учительница иврита, Дебора Солтис, была влюблена в него без памяти. Она мерла лет десять тому назад.

Айзерман рассказал мне интересный эпизод. Иоиль Яблонер и Дебора Солтис дружили около двадцати лет. Они часто пускались в пространные разговоры, обсуждали ивритскую литературу, красоты грамматики, Маймонида, раби Иегуду га-Леви, но до поцелуев дело так и не доходило.

Лишь однажды, разыскивая значение какого-то слова или идиомы в большом словаре Бен-Иегуды, они нечаянно коснулись друг друга лбами. Яблонер внезапно развеселился и сказал: «Дебора, давайте поменяемся очками». — «Зачем?» — спросила Дебора. «Просто так. Совсем ненадолго».

Двое влюбленных поменялись очками для чтения, но она ничего не видела через его очки, а он — через ее. Поэтому они снова водрузили свои очки на собственные носы. И это был самый интимный момент в их отношениях.

Постепенно я перестал бывать в этом районе. Теперь я отправлял статьи по почте. Я забыл об Иоиле Яблонере. Я даже не знал, жив ли он. Как-то раз, войдя в гостиницу в Тель-Авиве, я услышал аплодисменты, доносившиеся из примыкавшего к вестибюлю конференц-зала. Дверь была приоткрыта, и, заглянув внутрь, я увидел Иоиля Яблонера. Он стоял за кафедрой и читал лекцию. На нем были костюм из альпака, белая рубашка и шелковая кипа. Его лицо казалось свежим, загорелым и молодым. У него были полный рот вставных зубов и седая эспаньолка. Срочных дел у меня не было, поэтому я вошел в зал и присел на свободный стул.

Яблонер говорил не на современном иврите, а на древнем святом языке с ашкеназским произношением. Когда, подчеркивая свою мысль, он взмахивал руками, мелькали ослепительно белые манжеты сорочки с дорогими запонками. «Как Безначальный, который был всем во всем, и, как сказано в книге «Зогар», «никакое пространство не было свободно от него», — вещал Яблонер талмудическим распевом, — мог сотворить Вселенную? Раби Хаим Виталь отвечает на этот вопрос так: «До Акта Творения атрибуты Всемогущего были потенциальны, а не актуальны. Как может быть Царь без подданных, а милосердие без тех на кого оно обращено?»

Яблонер потеребил свою бородку и заглянул в записи. Потом сделал глоток чая. Я заметил в публике немало женщин и даже молоденьких девушек. Несколько студентов конспектировали все, что он говорил. Невероятно, но факт — в зале сидела монахиня. Видимо, она знала иврит. Да, еврейское государство воскресило Иоиля Яблонера, подумал я. Не так уж часто получаешь возможность порадоваться чужой удаче. Триумф Яблонера казался мне глубоко символичным. Он как будто иллюстрировал историю еврейства. После многих лет одиночества и заброшенности человек вернулся к себе самому, ожил. После лекции оратора засыпали вопросами. Я едва верил своим ушам. Оказалось, что у этого вечно печального старика есть чувство юмора. Лекцию организовал комитет, планирующий издать работы Яблонера. Один из членов комитета, мой старый знакомый, предложил мне остаться на банкет в честь Яблонера. «Вы ведь вегетарианец, — добавил он, — а здесь сегодня будут исключительно овощи, фрукты и орехи. Когда еще вы попадете на вегетарианский банкет? Такое бывает раз в жизни!»

В перерыве между лекцией и банкетом Иоиль Яблонер вышел на террасу. Утро выдалось жарким, а сейчас с моря дул легкий предвечерний ветерок. Я подошел к нему и сказал:

— Наверное, вы меня не помните, но я вас знаю.

— Я тоже вас знаю, — ответил он. — Я читаю все, что вы пишете. Даже здесь стараюсь не пропускать ваши рассказы.

— Мне очень лестно это слышать.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал Яблонер, указав на стул.

Бог ты мой, этот молчаливый человек вдруг сделался разговорчивым. Он расспрашивал меня об Америке, Бродвее, идишской литературе. К нам подошла женщина. На ней были тюрбан, атласная накидка и мужские туфли на широком низком каблуке. У нее были большая голова, высокие скулы, смуглое лицо цыганки, на котором выделялись черные сердитые глаза. На ее подбородке виднелись начатки бороды. Низким мужским голосом она сказала мне:

— Мой муж только что прочитал важную лекцию. Ему еще предстоит выступать на банкете, и я хочу, чтобы он отдохнул. Будьте добры, оставьте его в покое. Он уже немолодой человек, и ему нехорошо перенапрягаться.

— О, извините, пожалуйста.

Яблонер нахмурился:

— Абигель, этот человек идишский писатель и мой друг.

— Писатель он или не писатель, а ты сорвешь себе голос. Сейчас ты будешь с ним спорить, а потом — сипеть.

— Абигель, мы не спорим.

— Адони, сделайте то, что я говорю. Он совсем о себе не думает.

— Ну что ж, увидимся позже, — сказал я. — у вас очень заботливая жена.

— Все так говорят.

Я остался на банкет — ел грецкие орехи, миндаль, авокадо, сыр и бананы. Яблонер произнес еще одну речь. На этот раз об авторе книги «Трактат о хасидизме». Его жена сидела на сцене рядом с ним. Всякий раз, когда у него садился голос, она давала ему стакан с какой-то белой жидкостью — не то йогуртом, не то кефиром. После выступления, во время которого Яблонер продемонстрировал недюжинную эрудицию, ведущий объявил, что один из профессоров Еврейского университета работает сейчас над биографией Яблонера и что объявлен сбор средств на ее издание. Автора пригласили на сцену. Это был молодой человек с круглым лицом, лучистыми глазами и крошечной кипой, почти незаметной на его напомаженных волосах. В своем заключительном слове Яблонер поблагодарил друзей, учеников и всех, кто пришел к нему в этот день. Он выразил особую признательность своей жене Абигель, сообщив, что без ее помощи никогда бы не смог привести свои рукописи в порядок. Он с восхищением отозвался о ее первом муже, назвав его гением, святым, столпом мудрости. Из огромной сумки, больше походившей на саквояж, нежели на дамскую сумочку, госпожа Яблонер извлекла красный носовой платок, напомнивший мне платки, которыми пользовались старомодные раввины, и высморкалась с таким оглушительным звуком, что стекла задрожали.

— Да предстательствует он за всех нас перед Троном Славы Божьей, — пробасила она.

После банкета я подошел к Яблонеру и сказал:

— Я помню, как вы одиноко сидели в кафетерии на Бродвее. Можно задать вам вопрос, который я давно хотел задать? Почему вы так долго тянули с отъездом в Израиль? Чего вы ждали?

Яблонер ответил не сразу. Он закрыл глаза и задумался. Потом пожал плечами и сказал:

— В своих поступках человек редко руководствуется голосом разума.

Прошло еще несколько лет. Наборщик в газете, для которой я писал, куда-то задевал страницу из моей последней статьи. А поскольку статья должна была появиться на следующий день, в субботу, уже не было времени посылать ее по почте. Пришлось взять такси и самому отвезти ее в наборный цех. Отдав наборщику недостающую страницу, я спустился в издательский отдел поболтать с редактором и коллегами-журналистами. Зимний день короток, и, выйдя на улицу, я ощутил давно забытую атмосферу наступающего шабата. Хотя этот район давно уже не был чисто еврейским, здесь еще сохранилось несколько синагог, иешив и хасидских домов учения. То тут, то там я замечал в окне женщин, зажигавших субботние свечи. Мужчины в бархатных шляпах или меховых шапках, сопровождаемые мальчиками с длинными пейсами, шли на молитву. Мне вспомнились слова моего отца: «Всемогущий всегда будет иметь свой миньян».[18]

В голове зазвучали литургические песнопения: «Да возрадуемся», «Приди, мой жених», «Храм Царя».