Читаем без скачивания Охота на зайца. Комедия неудачников - Тонино Бенаквиста

Мне протягивают бутылку кальвадоса, для согрева видимо. Два–три глотка. Обжигает, но нужное действие оказывает. До чего же лаконичны эти ребята с почтовой сортировки, ни на что не отвлекаются. Мне странно самому оказаться в заячьей шкуре, даже как–то не по себе. Чувствуешь себя лишним, не знаешь, куда себя деть, боишься быть в тягость. Теперь–то я немного лучше понимаю, почему у сони все время был этот притворно–виноватый вид. Его глухой стыд от навязывания собственной особы. Мне понятно также и его желание переложить ответственность на других, на тех, кто имеет к этому привычку.

Сейчас ровно 2.55. Если все шло как надо, то мы уже обогнали двести двадцать второй. Будь тут окно, я бы нервничал, ожидая этого момента. Я бы, конечно, мало что увидел — секундная вспышка, сотня окон, слившихся в одно. Я бы прищурился, пытаясь разглядеть чье–нибудь знакомое лицо, чью–нибудь позу. Что там новенького, у этой банды психов, которые не спрашивают ничьего разрешения, вламываясь к вам со своей засевшей в башке идеей? В Валлорбе поглядим: если все пройдет нормально, я должен буду присоединиться к ним прямо во время визита таможенников, и, может, эти тоже вмешаются manu militari.[35] В конце концов, это ведь контрабанда и незаконный переход границы — банальная история. Пускай–ка наведут порядок. Останавливаемся. Уже.

— Это граница? — спрашиваю я.

— Нет пока. Мы в Ла–Сарразе.

«Ла» что? Ла–Сарраз?

— Мы второй месяц делаем тут маленькую техническую остановку, надо подцепить еще два вагона. Это до середины февраля продлится.

— Но… стоим долго?

— Нет, четверть часика. Тебе когда надо быть в Валлорбе?

Кто–то желает мне зла. Это Бог на меня злится. Другого объяснения не вижу. Он меня то бросает, то подбирает, гонит то туда, то обратно. Издевается надо мной, черт подери. Проклятье!

— Но не могу же я торчать на вашем почтовике, который останавливается каждые двадцать минут! Это идиотизм!

— Эй, потише, мы тебя взяли, потому что ты сказал, что здорово влип. Я понимаю твои заботы, но мы–то тут при чем?

— Сколько тут до границы?

— Километров двадцать. С меня довольно.

— Вокзал в Ла–Сарразе есть?

— Совсем маленький. Сроду там никого не видел, но есть.

Я иду к нему, протянув руку. Он советует мне остаться: вдруг мой поезд запоздает из–за снега, вдруг таможенники провозятся дольше обычного, или вдруг сцепка окончится быстрее. Слишком много всяких «вдруг».

— Пешком ты далеко не уйдешь. Оставайся лучше с нами.

Я хватаю его руку почти силой и благодарю. Поговори мы с ним чуть дольше, я бы назначил ему встречу на Лионском вокзале, чтобы заклясть судьбу. Но, чтобы не дразнить ее, я ничего не сказал.

Я пробежал по путям несколько сотен метров, наугад, прыгая через рельсы и шпалы, и наконец увидел вокзал, мертвый, без света, почти погребенный под снегом. Мои мокасины и низ брюк промокли насквозь, мне жарко, я обливаюсь потом и чувствую, как рубашка примерзает к спине. Завтра поглядим. Катя меня полечит, а уж я не буду вылезать из постели. На вокзале ничего. Это даже и не вокзал вовсе, а всего лишь стрелочный перевод с домиком без часов. Внутрь никак не войти, хотя бы ради того, чтобы выбраться из этого снега, в котором я увязаю по колено. Я снова бросаюсь вперед, огибаю хибарку и обнаруживаю крошечную площадь, едва освещенную; несколько машин на стоянке да еще более мертвое кафе. Сразу за кафе различаю неясное движение, свет, идущий словно из–под земли. Какой–то тип в красной меховой куртке орудует штыковой лопатой, разгребая снег вокруг приземистой тумбы, возможно электрораспределителя, толком не могу рассмотреть. Но стоило мне появиться, как он застыл, замахнувшись своим орудием. Видимо, решил, что я хочу на него напасть. Он как–то странно вскрикнул, от испуга конечно, но все–таки как–то странно…

— Наззз… Назззад!!!

— Нет! Я не… бросьте вашу штуку!

Наконец я различаю его лицо, его глаза. Но самое заметное, пожалуй, это нос. Лопата остается занесенной вверх еще одну секунду, затем он с грохотом опускает ее на тумбу.

У меня перехватило дыхание. С бешено колотящимся сердцем я медленно отступаю на два шага.

— Ничего у вас со мной не выйдет!!!.. Месть!.. Я им ток отрублю, вот увидите!.. Я их ненавижу!

Он яростно пыхтит над тумбой, но ему удается лишь поцарапать металл. Так что поправочка. Ничего он не раскапывает. Он занимается вандализмом. Пьян в стельку. Меня, из–за моего блейзера с синим галстуком, видимо, принял за полицейского. В его нынешнем состоянии это вполне возможно. Уж не знаю, за что он так обозлился на свою общину, да мне и плевать.

— Я не из полиции, я ищу такси до Валлорба, мне надо мой поезд догнать, двенадцать минут осталось, там три человека в смертельной опасности, а тут еще таможня, и еще врачи всякие, и еще фармацевтическая промышленность, провались оно все в задницу! Двенадцать минут! И двадцать километров!

Он останавливается, вылупляет глаза и окидывает меня взглядом от ног до макушки. То ли это из–за моей злости, то ли из–за бессвязных речей, но у меня впечатление, будто он разом протрезвел.

— Д–двадцать один… А такси в этой дурацкой дыре нету. Зато у меня машина есть. С–сколько там у вас времени?

3.09 на моих часах.

— Теперь уже меньше двенадцати. Одиннадцать минут осталось.

— Не двигайтесь!

Он идет, немного покачиваясь, к площади, открывает одну из машин, припаркованных на стоянке перед кафе, и подъезжает на ней ко мне. Я не знаю, во что сажусь, мне неизвестна ни марка этой колымаги, ни количество алкоголя в крови ее водителя. Я едва успеваю просунуться внутрь, как он жмет на газ до отказа. Мотор зловеще рычит, колеса буксуют.

— Одиннадцать?.. Я и за меньшее доезжал, правда без снега!

— Э… для начала включите ваши фары.

— Не глупо!

Я пристегнул ремни и закрыл глаза. В моем теперешнем состоянии лучше поберечь рассудок. Не желаю видеть ни несущейся на меня дороги, ни вытаращенных глаз этого психа. Я только слышу его отрыжку да пьяные восклицания. Быть может, от радости. Я чувствую, что мы едем быстро, наверняка даже чересчур, и снова вспоминаю низкий профиль сони, лицемерную улыбку Изабели, глаза американца, стоическую маску врача. Я несколько раз чихнул, чувствуя, как к ломоте в затылке и пояснице добавляется грипп. Этак и до горячки недалеко. Завтра — теплая постель.

Машина замедляет ход. Я открываю глаза. Псих решил притормозить на въезде в город. Оживление сознания? Рефлекс? Он резко останавливается:

— Ну, сколько?

— Это уже вокзал?

— Там, сразу направо, так сколько?

3.18.

— Девять минут.

Победный вопль. У меня остаются еще две, так что успеваю сказать ему пару слов.

— Как вас зовут?

— Ги. Ги Эно.

— Вы в Ла–Сарразе живете?

— Да.

— Ну так вы обо мне еще услышите, Ги Эно из Ла–Сарраза. И вот еще что, с лопатой у вас ничего не выйдет. Попробуйте ледорубом.

Я хлопаю дверцей и, не оборачиваясь, мчусь к вокзалу. Он довольно оживлен и хорошо освещен. На пограничном посту лучше не бежать, я перехожу на шаг. У первой же форменной фуражки спрашиваю про двести двадцать второй. Тот все еще у перрона, но я уже слышу свисток, делать нечего — опять несусь вскачь, какой–то пассажир шарахается с моего пути, поезд вздрагивает от первого рывка, хлопают двери, второй свисток, я взлетаю на ближайшую подножку и борюсь с дверью, пытаясь открыть ее, не имея почти опоры, на платформе слышен крик, я наконец подтягиваюсь на руках и забрасываю одну ногу внутрь. Теперь другая нога, вот и готово. Дверь мягко закрывается сама собой, едва поезд отошел от перрона. В 3.20.

Да. Теперь я могу присесть на несколько минут и отдышаться, ни о чем не думая. Но если немного пренебречь своими служебными обязанностями, это вполне можно сделать у Мезанжа, он всего в двух вагонах отсюда и никогда не спит перед второй таможней. С того момента как поезд тронулся, я испытываю нечто вроде успокоения, какое–то глубокое утешение, и не только потому, что мне удалось догнать свой поезд после дикой скачки. Это ощущение мне хорошо знакомо, оно посещает меня при каждом возвращении. Когда я говорю об этом сладостном миге в Париже, меня никто не понимает.

Мы только что въехали во Францию.

И ксенофобия тут вовсе ни при чем, просто это знак возвращения домой. Моим друзьям никак не удается понять, что для меня сесть в поезд — все равно что для них сесть в метро. А я знаю не так уж много людей, которым понравилось бы проспать в метро две ночи подряд.

Мезанж раскладывает одеяло на своей откидной полке. В его коридоре пусто, а на площадке громоздятся коробки с бутылками.

— Умеешь ты выбрать время. Вечно ему не спится. И как тебя угораздило прийти с этой стороны?

— Долго объяснять. Можно присесть на пару минут?

— Нет, я попробую вздремнуть немного перед Дижоном. У меня там двое сходят. Я–то ведь сам их бужу, не то что вы, проводники. Похоже, вы им просто даете будильник, и они сами приходят за своими бумагами. Верно это?