Читаем без скачивания Нет - Анатолий Маркуша

— Обстоятельства, — сказал Хабаров. — Сегодня я вам тоже не смогу назначить свиданья. Завтра могу. Как, Мариночка?

— Завтра я занимаюсь до половины одиннадцатого.

— А после?

— А после мой растущий организм должен отдыхать и не волновать родителей.

— Ясно. А что вы мне скажете сегодня?

— Обязательно — сегодня?

— Желательно.

— Вы хороший, Виктор Михайлович, вы… — и она, видимо, взяла трубку другого аппарата: — Да, слушаю, Павел Семенович вышел… Минут через пять…

— Что через пять минут? — спросил Хабаров.

— Это не вам.

— А мне?

— Ох, позвоните мне лучше домой, завтра вечером. Запишите телефон..

— Говорите, я запомню.

— Вы все телефоны запоминаете?

— Нет. Но ваш запомню…

Наконец Хабаров разогнал сороковку по стартовой полосе, мягко оторвал ее от земли и, осторожно маневрируя, замкнул сначала один круг над аэродромом, за ним — другой. Убрал шасси и сразу почувствовал — машина сделалась послушнее, мягче, податливей. Виктор Михайлович прошел по третьему кругу и неслышно приземлился.

Хабаров выключил двигатели и, прикрыв глаза, слушал тишину.

— Ну что, командир, — спросил инженер.

— Что-то слишком хорошо, Акимыч. Даже подозрительно.

— Подлизывается для начала.

Подъехал Севс. Они вывалились всем экипажем на снег и окружили Генерального. И, прежде чем Вадим Сергеевич успел что-нибудь спросить, Хабаров сказал:

— Летает, Вадим Сергеевич, очень прилично летает.

— А вы говорили…

— Что я говорил?

— Надо то, надо это.

— Не беспокойтесь, я вам еще наговорю. А летает корабль вполне.

Хабаров сразу же засел писать отчет о полете. Он всегда старался составлять отчеты, заполнять всякого рода бланки — словом, вести летную документацию сразу же после выполнения задания. Пока не изгладилась острота ощущения, пока в памяти отчетливо жили все звуки, шорохи и вибрации, возникавшие в воздухе, писать было легко. Виктор Михайлович заканчивал работу, когда из коридора долетел до него ожесточенный голос начлета.

— Вчера еще я вас предупреждал, что нынче утром надо будет послать связной самолет на шестую точку. Так какого ж черта еще надо? Письменный приказ, что ли?

— Машина готова с шести утра, — это говорил командир транспортного отряда.

— И стоит?

— А кто полетит? Веселова Жаксин на Ли-2 угнал, Федорец в госпитале, мне на восток запланировано, так не могу ж я и туда и на шестую точку сразу…

— Разогнал народ, попереводил, чем думал?

— Я, что ли, разгонял? Сами разогнали. Бокуна в испытатели вы, а не я перевел. И Веселову полетный лист сами подписали, так чего ж теперь кричать и возмущаться? Давайте своего летчика.

— Давайте, давайте. А у меня, между прочим, лишние летчики тоже не валяются.

— Ну и у меня не инкубатор. Нема народу.

— На шестой точке Аснер ждет…

Хабаров вышел в коридор. Грузный, рослый начлет и такой же громоздкий, пожилой уже командир транспортного отряда стояли друг против друга нахохленные, казалось, готовые сцепиться как петухи. Хабаров посмотрел на них, усмехнулся и сказал:

— Ладно вам ершиться. Давайте я слетаю за Аснером — и дело с концом.

— Ты же только что из сороковки вылез, — сказал Кравцов, — неудобно тебя на черепаху тратить.

— Бачьте на этого благодетеля: ему неудобно! Человек выручить готов… А ему — неудобно…

Хабаров поиграл замком «молнии» на комбинезоне и сказал:

— Через десять минут я буду готов. Пусть механик прогреет двигатель.

Давно уже Виктор Михайлович не летал на этой игрушечной машинке, больше напоминавшей потрепанное такси, чем настоящий самолет. Хабаров взлетел прямо со стоянки, развернулся на высоте каких-нибудь тридцати метров и лег на курс. Час пятьдесят минут предстояло ему топать по прямой, вдоль железной дороги, потом развернуться на шестьдесят градусов и еще через двадцать минут выйти на шестую точку. Он держал высоту двести метров и не глядел на приборы, его вел самый надежный компас на свете — земной линейный ориентир, а говоря просто — железка.

И странное ощущение пришло к Хабарову в этом неожиданном полете: показалось, будто жизнь сбросила со счетов лет двадцать и все снова начинается от нуля…

Вот так по железкам, визуально, на малых высотах топал он сначала курсантом аэроклуба, потом летчиком-инструктором. И скажи; ему кто-нибудь в те годы, что пройдет совсем немного времени и он будет водить машины на скоростях, опережающих скорость звука, подниматься в фиолетовое небо стратосферы, закупоренный в герметичной кабине, связанный с внешним миром хитрейшими радио- и локационными приборами; скажи ему тогда, что вместо девяти пилотажных и контрольных приборов на доске его корабля появится сотни полторы стрелок, — ведь не поверил бы Хабаров, ни за что не поверил! Мог ли он вообразить, что очень скоро забудет, как сличать карту с местностью, что в помощь ему придет аппаратура, которая сумеет сама вывести его в любую точку земного шара и в нужное мгновение доложить: «Ты над целью!»

Никогда он не был консерватором, никто и никогда не мог его упрекнуть в недоверии к технике, в пренебрежении к науке — просто все, что случилось в авиации за последнее время, случилось так ошеломляюще, так невероятно быстро…

Теперь он летел на шестую точку, и обычный этот полет легкого связного самолета как бы распадался на два плана: машина двигалась вперед — к КПМ (конечному пункту маршрута), память же бежала назад — к первому знакомству с небом.

Начальные шаги в авиации давались ему трудно. Он был тогда очень застенчив и, пожалуй, слишком самолюбив. Даже маленькая неудача вырастала в его глазах до масштабов колоссального бедствия. Он делался скованным, и все валилось у него из рук, и отчаяние, казалось, готово было накрыть и захлестнуть его с головой. Если бы Хабаров не попал в руки Серго Гогоберидзе, вряд ли довелось бы ему увидеть большое небо. Списали бы Хабарова. Это Гогоберидзе сумел внушить Витьке Хабарову, что можно пилотировать самолет и улыбаться, и петь песни, и не зажиматься от каждого встряхивания болтанки. Это он заставил его забыть, что в самолете есть ручка управления, педали и сектор газа, которыми надо двигать в строгом соответствии с правилами, инструкциями и наставлениями.

— Запомни, — говорил Гогоберидзе, — тот, кто летает в самолете, еще не летчик! Вот когда ты дойдешь до того, что будешь пилотировать вместе с машиной, тогда можешь считать: я — летчик! Ты по земле ходишь, не думаешь, куда какую ногу ставить, ты хоть раз в жизни про свой личный центр тяжести вспомнил? Не вспомнил. Вот и летать так надо: разворачиваемся вместе — я и он. Я — это ты, он — это самолет…

Гогоберидзе был молодой, веселый, курчавый, сильный человек. Хабаров подумал: «Плохо. Редко мы хороших людей вспоминаем. А надо!»

Потом, после Гогоберидзе, у него были другие учителя. И, если говорить честно, эти другие были много опытнее, много образованнее, куда, может быть, глубже, чем Гогоберидзе. Но Гогоберидзе был первым, кто поверил в Витьку Хабарова!

А как гонял Витьку майор Гордеев, как гонял! Он заставлял молодого Хабарова по три раза пересдавать курс аэродинамики. Наклоняя лобастую, с глубокими залысинами голову, майор повторял нудным, тягучим голосом:

— Вы пишете правильные формулы. У вас хороший почерк, лейтенант. Другой на моем месте поставил бы вам, вероятнее всего, четверку, а может быть, и пятерку. А я не могу: вы не улавливаете физического смысла явления. Давайте-ка все сначала. И без чистописания, лейтенант! Покажите мне суть явления и ясность вашей мысли…

Упрямый майор добился своего: центр давления, кривая Пено, самолетная поляра перестали быть для Хабарова объектами более или менее успешного анализа на зачетах, они приобрели физическую ощутимость, превратились из отвлеченных символов во вполне реальные явления. И изучать эти явления, проникать в их существо, разглядывать их секреты делалось все интереснее, все завлекательнее, все важнее, пока не стало важнее всего на свете.

А школа Алексея Алексеевича! После первого полета, выполненного на большой машине, когда летчик вполне прилично справился с пилотированием никогда прежде не виданного корабля, Алексей Алексеевич потребовал, чтобы Виктор Михайлович подробно рассказал о машине, обо всех ее особенностях, достоинствах и недостатках. Хабаров говорил минут сорок. И все это время Алексей Алексеевич согласно кивал головой, а потом вдруг отрубил:

— Ты прилично летаешь, Витя, очень прилично, но ты ужасно серый, ты катастрофически неразвит в инженерном, так сказать, плане. Вот ты болтаешь о тугих педалях, а говорить надо было не о педалях, а о путевой устойчивости и решать, что делать с хвостовым оперением…