Читаем без скачивания Туарег - Альберто Васкес-Фигероа

Малик подозвал солдата-негра:

– Али!

Тот поспешно приблизился:

– Да, мой сержант?

– Ты негр, как и рабы этого недоумка. Он ничего не скажет, потому что он – туарег и считает, что его честь окажется навсегда запятнанной, зато акли болтливы: им нравится рассказывать о том, что им известно, и какой-нибудь наверняка захочет заработать несколько монет и выручить хозяина. – Он сделал паузу. – Сегодня ночью отнеси им немного воды и еды, как будто от себя. Солидарность между братьями по крови, ты же понимаешь… Постарайся вернуться с необходимыми мне сведениями.

– Если они заподозрят, что я выступаю в роли шпиона, эти туареги перережут мне горло.

– Зато, если они этого не сделают, станешь капралом. – Малик сунул ему в руку ком мятых банкнот: – Убеди их этим.

Старший сержант Малик эль-Хайдери хорошо знал туарегов и их рабов. Он только-только начал засыпать, когда услышал шаги перед своей палаткой.

– Сержант!

Он высунул голову и не удивился, столкнувшись с черной улыбающейся физиономией.

– Гвельта гор Хуэйлы. Рядом с могилой Ахмада эль-Айнина, отшельника.

– Ты знаешь, где это?

– Сам я там не бывал, но мне объяснили, как добраться.

– Это далеко?

– Полтора дня.

– Предупреди капрала. Выступаем на рассвете.

Улыбка негра стала еще шире, и он лукаво заметил:

– Теперь я капрал… Первый капрал.

Малик улыбнулся в ответ:

– Ты прав. Отныне ты первый капрал. Позаботься о том, чтобы все было готово, как только взойдет солнце… И принеси мне чай за пятнадцать минут до этого.

Пилот вновь отказался.

– Послушайте, лейтенант… – повторил он. – Мы пролетели над этими барханами на высоте меньше ста метров. Мы бы сумели разглядеть даже крысу, если бы в этом проклятом месте водились крысы, но там ничего не было. Ничего! – убежденно заявил он. – Вы представляете себе, какой след оставляют на песке четыре верблюда? Если бы они прошли, мы бы что-нибудь заметили.

– Нет, если этих верблюдов ведет туарег, – возразил Разман, уверенный в своих словах. – И тем более если это как раз тот туарег, которого мы ищем. Наверняка он не позволяет верблюдам идти друг за другом – в этом случае они протопчут тропинку, которую можно разглядеть, – только в ряд по четыре, так что их ноги не слишком глубоко погружаются в плотный песок здешних барханов. А если песок мягкий, то ветер стирает следы меньше чем за час. – Он сделал паузу, во время которой летчики выжидательно на него смотрели. – Туареги путешествуют ночью и останавливаются с рассветом. Вы же никогда не взлетаете раньше восьми утра, а следовательно, вы долетели до эрга уже ближе к полудню… За эти четыре часа на песке не остается ни одного следа верблюда.

– А они? Четыре верблюда и два человека… Они-то куда деваются?

– Да будет вам, капитан! – воскликнул Разман, разводя руками. – Вы облетаете каждый день эти барханы. Сотни, тысячи – может, миллионы! – барханов. И вы хотите заставить меня поверить в то, что там не смогла бы замаскироваться целая армия? Какое-нибудь углубление, светлая ткань, немного присыпанная песком, – и порядок…

– Ладно… – сдался пилот, который говорил первым. – Я полностью с вами согласен… Чего вы в таком случае хотите? Чтобы мы летали, продолжая терять время и тратить топливо? Мы их не найдем, – упорствовал он. – Никогда не найдем!

Лейтенант Разман отрицательно покачал головой, успокаивая их, и подошел к большой карте района, висевшей на стене ангара.

– Нет… – сказал он. – Я не хочу, чтобы вы не вернулись в эрг, я хочу, чтобы доставили меня в настоящую «пустую землю». Если мои расчеты верны, они уже добрались до равнины. Вы могли бы там приземлиться?

Пилоты переглянулись, и было ясно, что предложение пришлось им не по душе.

– А вы имеете представление о том, какова температура на этой равнине?

– Конечно… – ответил лейтенант. – В полдень песок может нагреться до восьмидесяти градусов.

– А знаете ли вы, что это означает для таких старых самолетов в скверном состоянии, как наши? Проблемы охлаждения мотора, турбулентности, непредвиденных воздушных ям и, самое главное, зажигания… Конечно, приземлиться-то мы бы еще смогли, но рискуем уже больше не взлететь. Или же взорваться, когда вновь запустим двигатель… – Пилот рубанул воздух рукой в знак того, что его решение окончательное. – Я отказываюсь.

Было ясно, что напарник разделяет его точку зрения. И все-таки Разман продолжал настаивать:

– Даже если приказ последует сверху? – Он инстинктивно понизил голос. – Вам известно, кого мы ищем?

– Да, – ответил тот, у которого был певучий голос. – До нас доходили слухи, однако это проблемы политиков, в которые не следует вмешивать нас, военных. – Он сделал паузу и широким жестом обвел карту: – Если мне прикажут приземлиться в любой точке этой пустыни, потому что мы ведем войну или к нам вторгся неприятель, я приземлюсь, не колеблясь ни секунды. Но я не стану этого делать ради охоты на Абдуля эль-Кебира, потому что знаю, что он никогда бы меня о чем-то подобном не попросил.

Лейтенант Разман замер и невольно украдкой бросил взгляд на механиков, которые копошились в противоположном конце просторного ангара, готовя аппараты к полету. Снова понизив голос, он предупредил:

– Вы только что высказали опасную мысль.

– Знаю, – ответил пилот. – Но, по-моему, после стольких лет уже пора бы выразить, что мы чувствуем. Если вы не схватите его в Тикдабре, что, на мой взгляд, весьма проблематично, Абдуль эль-Кебир очень скоро вернется, и к тому времени каждому следует определить свою позицию.

– Похоже, вас радует, что мы его не нашли.

– У меня было задание – искать, и я искал его, как только мог. Я же не виноват, что мы его не нашли. В глубине души мне страшно подумать о том, что может произойти. Абдуль на свободе, а значит, возможно разделение страны, столкновения, а то и гражданская война. Такого своему собственному народу не пожелаешь.

Когда лейтенант Разман покинул ангар, направляясь к себе, он все еще обдумывал слова пилота, поскольку впервые было высказано предположение, которое пугало всех: гражданская война, столкновение двух лагерей одного народа, между которыми стоял один-единственный человек – Абдуль эль-Кебир.

После столетнего периода колониализма его народ не был поделен на четко определенные социальные классы: очень богатых и очень бедных. Они не укладывались в классические схемы развитых стран, согласно которым капиталисты, с одной стороны, а пролетариат – с другой, сталкиваются в смертельной схватке, отстаивая превосходство своих идеалов. Для них же, с семьюдесятью процентами неграмотного населения и распространенной традицией подчинения, по-прежнему оставалась важной харизма человека, его способность увлекать за собой и то, какой отзвук его слова находят в глубине их сердец.

А уж в этом, насколько Разману было известно, Абдуль эль-Кебир имел все шансы на успех, поскольку, благодаря его одухотворенному и открытому лицу, внушающему доверие, и ораторским способностям, народ был готов следовать за ним куда угодно. В конце концов, ведь он выполнил свое обещание, приведя их из колониализма к свободе.

Лежа на кровати и уставившись невидящим взглядом на лопасти старого вентилятора, которому, несмотря на все усилия, не удавалось создать прохладу, Разман спрашивал себя, какова будет его позиция, когда настанет время выбора.

Он вспомнил Абдуля эль-Кебира времен своей юности, когда тот был его кумиром и он обклеил стены комнаты его портретами, затем вспомнил губернатора Хасана бен-Куфра и всех, кто входил в его свиту, – и понял, что свое решение принял уже давно.

Затем его мысли перекинулись на туарега, этого необычного человека, бросившего вызов жажде и смерти, который запросто обвел его вокруг пальца, и он попытался представить, где тот может сейчас находиться, чем в данный момент занимается и о чем они с Абдулем разговаривают, когда ложатся отдыхать, утомленные долгим переходом.

«Не знаю, почему я их преследую, – сказал он себе. – Если в глубине души я желал бы убежать вместе с ними…»

Они попили крови верблюда и поели мяса. Гасель чувствовал себя сильным, бодрым, полным энергии и способным безбоязненно противостоять «пустой земле», однако его беспокоили страх его спутника, молчание, в которое тот все больше и больше погружался, отчаяние, которое читалось в его глазах всякий раз, когда свет нового дня кричал им о том, что пейзаж остался прежним.

– Это невозможно! – Это было последнее, что туарег от него услышал. – Это невозможно!

Гаселю пришлось помочь ему слезть с верблюдицы и перетащить в тень, напоить и прижать к себе его голову, словно успокаивая испуганного ребенка. При этом он спрашивал себя, куда делись силы его спутника и что за странное действие производит на него бескрайняя равнина.

«Это старик, – не раз повторял он себе. – Человек, состарившийся до срока. Он провел последние годы своей жизни, сидя взаперти в четырех стенах, и все, кроме размышлений, означает для него сверхчеловеческое усилие».