Читаем без скачивания Три возраста Окини-сан - Валентин Пикуль

Коковцев ответил, что секреты военной техники утаить так же невозможно, как и удержать воду в решете:

– Но, очевидно, их все-таки следует утаивать.

Диков по диагонали пересек свой обширный кабинет:

– Нет смысла скрывать то, чем японцы владеют уже в достаточной степени. Скажите, вас устроит выход в субботу? Тогда у мостика Лебяжьей канавки будет ждать катер.

– Есть! – отвечал Коковцев, исполнительный…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хиросо помимо русского свободно владел английским, немецким, французским, китайским и корейским языками. Он недавно был переведен на берега Невы из Берлина.

– А раньше? – спросил его Коковцев.

– Плавал… как и все.

Было что-то подкупающее в этом рослом человеке, мало похожем на японца, с небольшой русой бородкой и усами. Дул сильный ветер. Коковцев извинился, что опаздывает катер:

– А вам, наверное, холодно?

– Нет. Я ведь с севера – с острова Иецо-Мацмай…

Коковцев вспомнил сказку Окини-сан: жил да был на севере забавный зверек тануки, развлекавший себя хлопаньем лапками по сытому животику.

В разговоре они нечаянно коснулись и Гаагской конференции. Хиросо говорил даже запальчиво:

– О чем они там хлопочут? Вечный мир возможен только на кладбищах, а Бисмарк был прав: великие вопросы не разрешаются голосованием посредством поднятия руки…

Коковцев был сбит с толку не крайностью мнения, а той прямотой, с какой Хиросо все это высказал. Он спросил – где сейчас О-Мунэ-сан, бывшая при посольстве в Петербурге.

– Кажется, ее мужа отозвали в Японию…

Катер подали. Напротив горного института их ожидал миноносец, который сразу же, выбрасывая клочья дыма, помчался в белую заваруху моря. Мимо проплыли огни Кронштадта, и Коковцев, поднимаясь на мостик, повесил на шею свисток, чтобы сигнализировать о поворотах, а матросы втихомолку посмеивались:

– Нацепил! Бытто городовой али дворник…

Навстречу как раз двигался транспорт германского Ллойда, спешащий к мучным лабазам русской столицы, и Коковцев дал с мостика длинный свисток, означавший по Международному своду: «Поворачивай влево!» Хиросо заметил пулеметы и сказал:

– У нас митральезы тоже заменяют пулеметами…

Измотанные качкой, весь переход до Транзунда они посвятили специальным вопросам (причем, если Коковцев что-то утаивал от японца, Хиросо, словно разоблачая его, подробно докладывал, как это дело налажено на их флоте). Очевидно, атташе хорошо разбирался в минном оружии, и, когда миноносец стал раскладывать по траверзам торпедные залпы, на лице Хиросо не дрогнул ни один мускул. Коковцев решил про себя, что адмирал Диков, наверное, прав: японцы знают уже не меньше русских. Но вот просветлел огнями Гельсингфорс, и кавторанг сказал:

– Слушай, а не поужинать ли нам с тобою?..

Очень быстро они перешли на приятельский тон. Через Скаттуден прошагали на гельсингфорсскую Эспланаду. Коковцев повел Хиросо в «Cдstgifveziet», где его хорошо знала шведская прислуга, из каминов приятно дышало ласкающим теплом.

– Frцken, var god, – сказал Коковцев официанткам, приглашая Хиросо к столу, и японец недоверчиво оглядел зал, заполненный публикой. – Что будем пить? – спросил Коковцев.

– Мне все равно. Но я никак не могу привыкнуть, что здесь, в Европе, на меня смотрят как на дикаря.

– Они смотрят на тебя, как на меня смотрели в Японии.

Хиросо пожелал к вину еще и крепкой водки:

– Она напомнит мне сакэ… А знаешь, – сказал он, – ведь когда я был в Шанхае, меня вытолкали прочь из английского ресторана, потому что я… желтый!

– Здесь не вытолкнут. Наоборот, если начнешь падать, тебя еще поддержат. Поверь, русские меньше всего думают, какова шкура у человека – лишь бы человек был хороший.

Он просил Хиросо говорить по-японски, желая проверить себя – не забылось ли понимание чужой речи?

– Ведь у меня был роман… с японкой.

– А у меня сейчас! С русской. Очень приятная дама, но боюсь, что она приставлена ко мне вашими жандармами.

– Такое тоже бывает, – засмеялся Коковцев…

Он заметил, что водка с вином сорвали Хиросо со стопоров, и решил «открыть свое лицо». Со времени арендования Порт-Артура японцы стали выживать русские корабли из Нагасаки, нарочно медлили с ремонтом, а уголь давали самый негодный – английский, в брикетах: от него заводится конъюнктивит и экзема. Сказав все это, он спросил Хиросо в упор:

– Зачем вы так рьяно лезете в Китай и Корею?

Хиросо резким жестом сорвал с груди салфетку.

– Конечно, – сказал он, – мы с тобою не дипломаты, мы, люди военные, еще сохранили право на откровенность… Япония опоздала! – почти выкрикнул он. – Когда же мы появились в обширном театре Азии, то все места в партерах и ложах оказались уже забронированы вами, европейцами, на столетие вперед. Почему, – спросил Хиросо, – вам, европейцам, можно заводить базы и сеттльменты в Китае, а почему вы возражаете, если мы тоже желаем иметь все это? Если ты откровенен в своем вопросе, буду откровенен я в своем ответе… Когда мы взяли Порт-Артур, вы заставили нас покинуть его. Но тут же забрали его для себя! Мы добыли его кровью своих солдат и матросов, а вы через взятки Ли Хунчжану… Так?

Ответ Коковцева прозвучал в академическом тоне:

– Но, взяв Порт-Артур, ваша Квантунская армия не застряла бы там, она пошла бы и далее, а в конечном итоге штыки вашей армии блеснули бы на окраинах Владивостока… Так?

Хиросо хладнокровно затолкал салфетку за воротник.

– Возможно, – ответил он дружелюбно…

Они покинули ресторан. Хиросо сказал, что поищет гостиницу. Коковцев удержал его, предложив свое гостеприимство:

– Стоит ли тебе шляться по ночному городу?

Утром Хиросо загадочно улыбнулся.

– В истории народов, – сказал он, – иногда самые ничтожные поводы приводят к серьезным последствиям. Голландцы, повысив цены на перец, не могли предвидеть, что погоня англичан за дешевым перцем приведет их к завоеванию Индии. Я согласен, что ваше правительство, арендуя Порт-Артур, тоже не могло предугадать, каковы будут последствия…

Хиросо пробыл военно-морским атташе в Петербурге до 1901 года, после чего был отозван адмиралом Того на флот в Японию.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из Гааги доходили вести мало утешительные: ни Германия, ни даже Франция не желали расстаться с любимыми пушками. На все призывы к разоружению Берлин издавал рев, словно бык, которого тащили на бойню, чтобы прикончить ударом обуха между рогами. Англия в корректной форме называла отказ от современного оружия «возвращением к варварству». О том, чтобы уменьшить количество килей своего флота, милорды и думать не желали! Американцы заявляли прямо: если вы, в Европе, хотите разоружаться – пожалуйста, мешать вам не станем, а нас это дело не касается. Русскую инициативу (и то очень робко) поддержали одни итальянцы… Деловитые янки вовсю торговали мотками колючей проволоки. У себя дома, в Техасе или Оклахоме, они окружали железным терновником коррали для загона скота. Но кто знает этих дремучих идиотов-европейцев? Может, они скоро пожелают устроить загоны и для людей? Во всяком случае, от покупателей не было отбоя!

Россия спешно стелила рельсы через тайгу и болота к великому океану. До начала XX века оставались считанные дни, когда Англия открыла огонь в Южной Африке – началась война с бурами, и русские люди с большим чувством запели:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,Ты вся горишь в огне…

Интеллигентная Россия перелистывала ветхие альманахи, изданные на стыке 1799—1800 годов, чтобы отыскать в них ситуации, схожие с 1899—1900 годами. Как это ни странно, люди в столетней давности, встречая XIX век, уповали на то, что он станет веком разума и безмятежного спокойствия. Но роковою нотой вонзались в розовые облака стрелы-строки Шиллера, который приветствовал рождение уходящего сейчас века словами: «Где приют для мира уготован? Где найдет свободу человек? Старый век грозой ознаменован, и в крови родился новый век». В эти дни историк Ключевский закончил предновогоднюю лекцию так: «Пролог XX века – это пороховой арсенал, а эпилог его – барак Красного Креста!»

По всей великой стране, утонувшей в снежных сугробах, отстучали ходики в избах крестьян, откуковали кукушки в мещанских домиках на окраинах городов, хрипло и сдавленно отзвенели бронзою напольные часы в дворянских усадьбах – век XX вступил в свои права. Пулеметы расставлены, колючая проволока растянута. Дети, рожденные в эту ночь, будут баловаться картинками броненосцев, спешащих в Цусиму, они вырастут в огне мировой и гражданской войн, им стоять насмерть в 1941 году…

Итак, читатель, мы переходим в раздел ближайшей нам современности!

Были первые дни января, за окнами квартиры на Кронверкском солнечно сыпало морозною изморозью, всегда столь приятной для русского глаза. Коковцев проснулся в чудесном настроении, какого давно не бывало. Возвращаясь из ванной, он игриво шлепнул Глашу полотенцем по оттопыренной попке: