Читаем без скачивания Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой - Юрий Брайдер

Смыков тоже достал свою пушку и, поколебавшись немного, неохотно отдал Левке.

— Под вашу персональную ответственность, товарищ Цыпф, — сказал он, глядя исподлобья. — Учтите, головой отвечаете… Оружие именное…

— Ага, — дурашливо кивнул Зяблик. — Правда, табличка с дарственной надписью отлетела. «Товарищу Смыкову, большому специалисту шить дела, от благодарного начальства».

— Вы, братец мой, язык придержите, — покосился на него Смыков. — Не забывайте, вам глухонемого изображать придется.

На головы обоих уже были надеты противогазовые маски — стеклянные линзы на макушке, резиновое рыло рогом на лбу. Фильтрующие коробки до поры до времени болтались у каждого на поясе. Накинув поверх своей амуниции просторные рясы с капюшоном, Смыков и Зяблик подались в сторону тюрьмы. В молитвенно сложенных перед грудью ладонях они сжимали свечки.

С того места, где стоял драндулет, ворота тюрьмы не просматривались, и Лева, перейдя на другую сторону улицы, взволнованно комментировал для Толгая происходящее:

— Идут… Идут… Идут… Дошли… Там еще несколько человек в очереди перед ними… Стоят… Стоят… Подходят… Начался обыск… Теперь говорят о чем-то… Смыков руки к небу поднимает… Еще один кастилец появился… Опять обыскивают… Уф, слава богу, пропустили!

— Теперь десять минут считай, — флегматично сказал Толгай.

— А разве у тебя часов нет? — всполошился Левка.

— Нет… Боюсь часов… Всегда тикают, спать не дают.

Левка не растерялся и стал засекать время по собственному пульсу. Досчитав в уме до восьмисот (хватило бы и семисот, но полагалось сделать поправку на волнение), он кивнул Толгаю и нахлобучил на голову капюшон рясы, неприятно пахнувший чужим потом и плесенью.

По мере того как они приближались к площади, все заметнее становилось запустение, царившее в городе. На улицах не встречалось никого, даже собак. Провалы окон казались пустыми глазницами великанских черепов, двери по большей части были сорваны с петель, мостовую покрывала всякая слежавшаяся дрянь, пушистый мох, чахлая трава.

Миновав скелет лошади, с которой не удосужились даже снять упряжь, они вышли на пустую площадь. Шаги звучали гулко, как в каземате. На середине пути Цыпф споткнулся и ужаснулся про себя: «Плохая примета!»

Оба охранника наблюдали за приближающимися к ним людьми в рясах без особого интереса, но потом на всякий случай взяли алебарды наперерез. Были они как близнецы — смуглые, коренастые, усатые, с лицами не из нынешнего времени.

— Эстар! — крикнул один из них, и Цыпф не сразу понял, что это приказ остановиться.

Сам он заранее приглядел для себя другого стражника — в более новой кирасе и еще не помятом железном шлеме, — но сейчас, неизвестно почему, изменил курс и, едва не столкнувшись с Толгаем, направился к тому, который кричал.

Когда до стражника осталось шагов десять и тот уже стал ладиться для удара, Лева оттянул правый рукав рясы, выставляя на всеобщее обозрение свой пистолет.

Это сразу внесло коррективы в зловредные планы кастильца, знавшего, как быстро и точно стреляет это оружие и какие раны оставляют его пули, особенно если у них подпилены оболочки. Умирать он вовсе не собирался. Какой смысл умирать, защищая кучку бандитов, воров и инквизиторов, которых к тому же хотят не казнить, а, наоборот, выпустить на волю.

Кастилец начал медленно отступать, а когда уперся спиной в левую створку тяжелых, сшитых из брусьев и окованных железом ворот, бросил алебарду.

— Биен, — кивнул Цыпф, облизывая пересохшие губы. — Хорошо… Грасиас.

Движением пистолетного ствола он заставил стражника вытащить из ножен меч и положить рядом с алебардой. Тот, хоть и смотрел волком, приказание Цыпфа выполнил расторопно.

Между тем стычка Толгая со вторым стражником протекала совсем в ином плане. Видя, что у врага, богопротивного нехристя, нет другого оружия, кроме сабли длиной всего в два локтя, кастилец сделал колющий выпад по всем правилам современного ему военного искусства. Толгай довольно ловко, без лишней суеты уклонился.

Стражник немедленно повторил атаку, и нехристь снова благополучно ушел от широкого наконечника алебарды. Попытка нанести удар сверху топориком закончилась столь же безрезультатно. Со стороны это напоминало поединок быка и матадора: разъяренное животное, низко опустив смертельные рога, бросается на хрупкого, почти безоружного человека, а тот красиво и спокойно уворачивается, совершая перед самой его мордой едва ли не танцевальные пируэты.

Кастильцу давно пора было понять, что за противник достался ему (недаром ведь Зяблик и Смыков приняли Толгая в свою ватагу), и достойно капитулировать, но бычье упрямство уже застило его разум.

Во время пятого или шестого выпада Толгай просто перерубил древко алебарды, а когда кастилец схватился за меч, подножкой опрокинул его на спину и сунул острие сабли в щель между воротником кирасы и подбородочным ремнем шлема.

— Чистая работа! — восхитился Цыпф. — Ну ты просто молодец!

Как известно, бурные восторги несовместимы с бдительностью. Первым это понял обезоруженный Левой кастилец, а вторым — сам Лева, неосторожно повернувшийся к нему боком. Но понял уже после того, как пребольно ткнулся лицом в камни мостовой.

Кастилец оседлал его, как волк оленя, мигом обезоружил и ткнул стволом пистолета в сторону Толгая. К счастью, выстрела не последовало — Лева опять забыл снять предохранитель.

Пока кастилец лихорадочно пытался разобраться с непривычным оружием, сабля Толгая несильно рубанула его по скуле чуть пониже шлема…

Непострадавшего кастильца просто связали сыромятным ремешком и оттащили от греха подальше в сторону. С раненым разгневанный Толгай обошелся круто — хоть и извел на него оставшийся от Верки индивидуальный перевязочный пакет, но руки вязать не стал, а намертво приколотил к воротам его же собственным узким кинжалом.

— Терпи, — сказал он. — Твой бог терпел…

С Левкой Толгай демонстративно не разговаривал, хотя тот все время что-то благодарно бормотал разбитыми всмятку губами.

Между тем время шло. Миновало не четверть часа, а добрых три четверти. Оба уже волновались, причем волнение Толгая выражалось в том, что он негромко затянул заунывную песню, в которой подсказывал всем на свете богам, в какую сторону им следует повернуть ход событий, а волнение Цыпфа — в бестолковом топтании у ворот и похлопывании ладонями по ляжкам.

Внезапно в воротах распахнулась почти незаметная узенькая дверь. Сначала из нее вышло и быстро улетучилось облако ядовитого дыма, уже утратившего свой первоначальный сизый цвет, потом вывалился и остался мешком лежать на мостовой бородатый кастилец в офицерских доспехах, а уж вслед за ним полезли Смыков и Зяблик, благодаря противогазам и рясам неотличимые друг от друга.

С собой они тащили долговязого лысого человека в черно-белом церковном одеянии. Выглядел он не только мертвецом, но и мертвецом-мучеником — голова болтается, как у сломанной марионетки, лицо залито слюной и слезами, носки башмаков бессильно волокутся по камням.

Одна из резиновых морд погрозила Толгаю кулаком, и стало ясно, что это Зяблик. Степняк вперевалочку побежал вперед заводить машину, а Цыпф подхватил бесчувственное тело (или труп) за ноги.

Только у драндулета Зяблик и Смыков разоблачились, стянув опостылевшие маски и отшвырнув подальше пропитанные парами «черемухи» рясы. Человек, освобожденный ими из тюрьмы, по-прежнему не подавал признаков жизни, раскинувшись на мостовой в совершенно немыслимой для живого позе.

— Может, он того… дошел? — прохрипел Зяблик.

— Не должен, — Смыков приподнял с земли безвольную руку. — Эй, экселенц! Не отвечает…

— Ладно, отваливаем… А не то сейчас за нами погоню снарядят.

— Нет, братец вы мой, — довольным тоном сказал Смыков. — Им до следующей вечерни не выплакаться.

— Да, дали мы копоти… А ты того мордоворота ловко кадильницей уложил. Не хуже, чем цепом.

— Скажете тоже… — зарделся Смыков. — Вы себя проявили не менее достойно. Только зачем было убивать коменданта?

— Кто его убивал? — возмутился Зяблик. — Стекла в противогазе надо почаще протирать! Это же не кровь была, а вино для причастия. Я и бутылочку с собой прихватил ради пробы.

Он вытащил из-за пазухи объемистую серебряную фляжку, богато украшенную гравировкой и инкрустацией.

— Мародерствуете, братец вы мой… Дайте-ка взглянуть. — Смыков забрал фляжку у Зяблика, вытащил пробку и понюхал. — Действительно, вино…

Придя к такому выводу, он придал бесчувственному кастильскому зеку полусидячее положение и сунул горлышко фляжки ему в рот. Сначала забулькало, как в пустую бочку, потом раздался захлебывающийся кашель. Человек в сутане поперхнулся, изрыгнул из себя все, что успел выпить в бессознательном состоянии, внятно произнес: «Диос ло сабе!» и мелко перекрестился.