Читаем без скачивания История его слуги - Эдуард Лимонов

И я сказал: «Нет, спасибо, Дженни, я поеду, у меня в доме неполитые растения, и мне следует дописать мой «Дневник неудачника», — книгу, над которой я тогда работал, и Леня Косогор обещал меня взять подручным — он чинил рентгеновские машины для компании Би энд Би, нужны были деньги, приближался срок уплаты за квартиру.

Дженни и Марфа отвезли меня в аэропорт. Получилось так, что дешевых мест в моем самолете не было и меня определили за те же деньги в первый класс, к моим любимым и мною ненавидимым старшим братьям. «Lucky man!» — сказала Дженни. Я поцеловал ее и решительно вкатился еще одной икринкой в общую темную массу пассажиров.

Рядом со мной дюжий холеный детина, похожий на Стивена, отпустив узел галстука, весь полет ворошил, очевидно, очень важные бумаги, вшитые в папки темной кожи с золотым тиснением, дама через проход ласково кормила завтраком огромного серого кота, а я читал все пять часов полета жирный журнал «Интервью» и зло думал, что когда-нибудь они будут вынуждены взять интервью и у меня — этот их Боб Колачелло, или даже Трумен Капоти, куда они, на хуй, денутся, все равно я интереснее всех их интервьюированных.

Дженни появилась в Нью-Йорке не через неделю, но дней через десять. Она не позвонила, я позвонил, хотел спросить у Линды, не звонила ли ей Дженни из Калифорнии, и наткнулся на Дженни. Мне показалось подозрительным, что она сразу же не дала мне знать, что приехала, и я даже расстроился. Почему, спросите вы, господа, почему, Эдвард? Ты же авантюрист, тебе ли расстраиваться от того, что служанка твоя не отрапортовала, что явилась из отпуска? Я живой человек, господа, а не пример авантюриста из учебника психиатрии, а кроме того, мы, авантюристы и честолюбцы, чувствительны и эгоистичны, и переживаем жизнь куда острее нормальных людей, и нервничаем и депрессируем, но только находим все же силы на поступок, действие, когда нужно.

На следующий день была суббота — мой день чистки миллионерского дома. Я пылесосил, ваксил и натирал полы, тогда я еще не жульничал, как сейчас, и занимался своим делом честно — работал в поте лица своего около восьми часов, и все восемь подавлял в себе смутную тревогу. Наконец, закончив работу — последним я всегда мыл кухонный пол, — я сел с Дженни на кухне и стал пить. Ее я тоже уговорил выпить — она долго не соглашалась, потом заставил — у меня было настороженное состояние, по всему я чувствовал — с ней что-то произошло.

Когда мы достаточно выпили, пили мы ром с горячей водой и лимоном, сверху на испаряющийся напиток насыпалась корица, нет ничего лучше, чем эта жуткая смесь, если хотите напиться, я сказал ей: «Ну, Дженни, выкладывай, что случилось?»

— Ничего особенного, — сказала робко, явно пытаясь сохранить спокойствие, Дженни. — Я и Марфа решили переехать жить в Лос-Анджелес, Марфа нашла себе работу в отеле, а я буду делать «батик». Помнишь, Эдвард, я подарила Изабэл платье, хорошо ведь получилось, да? Вот я буду делать такие платья или блузки и сдавать их в магазин. У Изабэл есть знакомая — у нее магазин женской одежды, Изабэл обещала меня ей представить.

— Когда же ты решила ехать? — спросил я, прихлебывая горячее зелье, пары рома шибали в нос, пить было тяжело.

— В январе, — сказала Дженни и замолчала. — Сразу после Нового года, — и опять замолчала, ничего не добавила, не спросила, хочу ли я ехать с ней и как я к ее решению отношусь. Я тоже молчал и пил свой ром, и допив, встал и подошел к огромной нашей кухонной плите, налил себе еще кипятку и рому, взял ее пустой стакан, налил и ей кипятку, потом рому, добавил по кружку лимона и сел. Молча. Мы выпили и эти два стакана зелья, и тогда я сказал ей:

— Ну и что, и кого ты там имеешь, если хочешь ехать?

— Ну и кого, ты думаешь? — спросила Дженни, затрудняясь и не глядя на меня, в окно глядела.

— Марк, кто еще, — сказал я, не глядя на нее.

Тут она грохнулась в слезы и упала передо мной на колени, и стала просить прощенья, и говорить, что она делает мне больно, и многое другое, что в таких случаях полагается. На что я совершенно спокойно, а на деле радуясь гадкой природе человеческой, успокаивал ее, гладя по головке, говоря, что ничего не произошло, что это нормально, что пусть она не чувствует себя плохо. Благородный Лимонов.

Мы налили себе еще рому, уже не затрудняя себя смешиванием, просто крутого и дико крепкого коричневого «Мейерс-рома» с Ямайки, и она, свистящим шепотом, прежде чем мы выпили ром, произнесла тост:

— За самого great человека в мире!

Я подумал, за кого бы это, уж не настолько она бестактна, чтобы пить сейчас со мной за Марка.

Слава Богу, нет, мы пили за меня. «За тебя, Эдвард!» — добавила Дженни горячо. И тут же спросила, что я о нем, о Марке, думаю. Я что-то ответил, может быть, что они будут хорошая пара, я и вправду так думал, помните, когда они танцевали там в Лос-Анджелесе, я подумал, что они друг другу подходят. Она еще поплакала, мы договорились, что будем друзьями, лучшими в мире, конечно, друзьями, и я поцеловал Дженни и пошел домой.

Я шел и думал. Трагедии, конечно, не произошло, но было очень неприятно мне и больно даже, господа. Я уныло думал, что и эта меня предала, Дженни, которую иной раз называл про себя святой, которой в конце концов стал доверять, вот уж никогда бы не подумал, что Дженни меня предаст, Дженни, Дженни… Я шел по Йорк-авеню вверх, а в голове у меня звучали строчки из Аполлинера:

«Даже та, что совсем некрасива,Любовнику горе несет.Она дочь полисмена,На острове Джерзи он служит…»

Еще я почему-то вспомнил, как предала меня когда-то мать, и как вели меня, словно на казнь, санитары, и как восемнадцатилетним, совсем уже другим человеком, шел я, качаясь от вколотого в меня инсулина, с военным отцом из психбольницы домой…

Пока я прошел тридцать блоков до моей 83-й улицы, я вспомнил и ту жестокую бесснежную нью-йоркскую зиму, когда меня предала Елена, я вспомнил все мои обиды на людей, я вспоминал их, пересчитывал и делал выводы.

— Будь один, — говорил я себе, — не верь никому. Люди — дерьмо, они не то что плохи, но они слабые, вялые и жалкие, предают они от слабости, а не от зла. Будь один. Сильные звери охотятся в одиночку. Ты не шакал — тебе не нужна стая.

И уже подходя к дому, сквозь боль я вдруг обнаружил в себе радость от того, что меня предают — в конце концов это доказательство моей отдельности, особенности и какой-то, если хотите, удачи. Раньше я чувствовал, что Дженни в чем-то выше меня, теперь, после случившегося, она была как все другие бабы и девушки. Сам по себе тот факт, что ее выебал Марк, для меня мало что значил. Но только святой Дженни уже нет. И это хорошо. В мире моем опять воцарился порядок. Со святыми жить страшно. Лучше жить с проститутками, они честнее. Лучше жить с бандитами, от них помогает нож в сапоге, а лучше — пистолет за поясом под тишоткой. Труднее всего защитить себя от хороших людей.

Вы скажете, что я необъективен, ведь я же изменял Дженни со множеством женщин, и даже ненавидел ее, и собирался от нее сбежать при первой возможности. Собирался-то собирался, а вдруг не сбежал бы? Вдруг только болтал и храбрился, а?

Так предала меня и служанка — мой крестьянский ангел.

На следующий день я сделал то, чего от себя никак не ожидал. И вы, наверное, не ожидаете такого поворота событий. Я пошел в миллионерский домик и сделал ей предложение, предложил ей, Дженни Джаксон, выйти за меня замуж. И она мне отказала, заплакав, и, дико меня за это зауважав, сказала: «Спасибо тебе, Эдвард!» — и поцеловала мне руку. И я ушел, вздохнув с облегчением.

Я опять шел по Йорк-авеню к своим растениям и шкафам, столам и стульям, которые мне натащила Дженни, строя несостоявшееся гнездо, шел и опять думал: «Будь один, Эдвард. Сильные звери охотятся в одиночку. Тебе не нужна стая, Эди-бэби, не нужна».

Последующие две недели я провел в почти беспрерывной ебле и курении хаша с поэтессой по имени Даян, у нее в многокомнатном сыром лабиринте на 3-й улице, заставленном идиотской мебелью и завешанном картинами, принадлежащими кисти самой Даян; до того, как сделаться поэтессой, она была художницей. Просыпались мы всякое утро от ужасающего треска и грохота за окном — улица была нью-йоркской штаб-квартирой Ангелов Ада, нью-йоркского, так сказать, их отделения. Десятки мотоциклов были выстроены шеренгами в любое время дня и ночи на улице, сами Ангелы Ада сидели на порогах домов с банками пива в руках. По утрам ангелы прогревали свои байки, что ли, не знаю.

Только один раз, в сопровождении качающейся, как сомнамбула, Даян с накрашенными черным лаком ногтями, в черном же коротком пальто, из-под которого щепками торчали ее худые ноги, я ездил в сабвее полить мои растения. Почему-то мы предпочитали ебаться у нее, под грохот мотоциклов Ангелов Ада, лежа под огромным портретом полуженщины-полумужчины без головы. Даян была долгое время герл-френд какого-то сумасшедшего или притворявшегося сумасшедшим punk-rock star, и в свои 25 лет годилась на свалку.