Читаем без скачивания Новый Мир ( № 10 2009) - Новый Мир Новый Мир

За стеной потаенной — кладбищенский сад,

Где мы рядом с тобою сидели, —

Совсекретный объект, где сирени в цвету.

Там на вышках незримых, безсонно —

Сколько лет?! — часовые стоят на посту.

Это наша запретная зона.

Я оттуда бежал, как бегут из тайги,

Обманув неусыпную стражу.

Слава Богу, мертвы и друзья, и враги;

Ни единого слова не скажут.

Прокурор не поймет, не прознают менты,

Где меня отыскать, и, как прежде,

Мои руки — крепки, только б верила ты

Этой Вере, Любви и Надежде.

Воровайка, хранимая блядской судьбой,

Извнутри озаренная странно,

Ты в те дни и в те ночи являла собой

Нечто вроде стекла из Мурано:

Многоценного нарда прозрачный флакон,

Осененный лазоревым чадом,

То он медом немел, то вскипал молоком,

Золотым сургучом опечатан.

Хоть изменой твоей до кости я сожжен,

Не сужу, кто из нас виноватей.

Злую память унял я десантным ножом

С именной, наборн б ой рукоятью.

От погони — удрал и от смерти — рванул,

От неволи, от лесоповала.

Но с печальной усмешкой следил караул,

Как меня ты в уста целовала.

Я в побеге убит, но вернулся — живой,

А подельники — сплошь перебиты.

И за нами, смеясь, наблюдает конвой,

Опершись o могильные плиты.

На разрушенное старое кладбище в Харькове,

именуемое “Молодежный парк”

…Вновь я посетил...

                              Пушкин

Тем же примерно шрифтом, что некогда там

На папиросной коробке писали слово “Казбек”,

Здесь на цементной глыбе начертано “Смерть москалям”.

“И жидам”, — добавил ниже рачительный человек.

Это вполне разумно в отношении тех и других,

Равно и прочих третьих, — все сходится по нулям, —

Тобою не упомянутых: оседлых и кочевых,

Горных, лесных, равнинных, посадских и поселян.

Виждь во гробех лежащу безславну их красоту.

Правда твоя. Однако что же ты медлишь, милок?

Надо бы всех перечислить — и подвести черту

Так, чтобы в прах искрошился краеугольный мелок.

Раз уж ты посягнул заглядеться в подобную тьму,

Не закосни! — откликнись на неотступный зов.

Ухо приставь к цементу: по перечню твоему —

Чуешь? — земля расселась и отдает мертвецов.

Или в себя принимает, согласно реестру.

А нам

Светит фонарь надвратный сквозь увлажненную бязь.

Времени больше не будет. И мы поспеваем во храм

Усекновенский, нисколько не торопясь.

Все государства российского царствования

(слобожанская народная песня)

Эх да.

Эх да никуда я не поеду,

Эх да не пойду я никуда,

Ни в Понизовье, ни в Задонье,

Ни в Замосковны города,

Ни во Немецкую украйну,

Ни во Заоцкие края —

Бо я ж родился в Дикбом Поле

И тамо, знать, и сгину я.

Тамо, где струится Ворскла,

Где пылит Муравской шлях,

Эх, тамо каменныя девки

С письменами на грудях,

Пялят очи ледяные

Эх да на ту закатну медь.

Знать, меня Господь сподобил

Tе письмена — уразуметь.

Тамо, где Царев-Борисов

На Осколе на реке,

Тамо скачет мертвой рыцарь

С черной раной на виске.

И таково он тихо скачет,

И таково он крепко спит,

Что ни кольчугой не возгрянет,

Ни костьми не возгремит.

Тамо, где птицы возгнездятся,

Да воспоют Польскбую Русь,

Эх, тамо в Поле, в Дикбом Поле

Я белым саваном завьюсь.

Эх да тамо в Поле, словно в море,

Я солью белой растворюсь.

Скажи: ты слышала, что смертны наши души?

Однажды Аполлинер написал: “Все мои стихи — это поминовение мгновений моей жизни”.

Гийом Аполлинер был удивительным в своем роде поэтом. Я имею в виду не его поразительную проницательность, не его открытия, не его роль “завершителя” классического периода французской поэзии и пропагандиста нового лирического сознания. Речь о том, что почти все, написанное Аполлинером, — про него самого, и только про него самого. И прежде всего, что понятно, — любовная лирика. В редких стихах оптимистическая, по большей части полная недосказанной меланхолии, а то и трагичности.

Об этом говорят и эти, не переводившиеся ранее стихи Аполлинера, сохранившиеся в журнальных публикациях и в архивах. Может быть, более традиционные, нежели те, что мы привыкли читать в его сборниках. Вообще Аполлинером всю жизнь владела мания: и в стихах и в прозе он пытался испытать себя в самых разных видах и жанрах, прежде всего — в традиционных. Он оказался сродни Сезанну, чьим полотнам посвятил многие страницы своих критических изысканий и в ком усматривал ростки чуть ли не всех течений новейшей живописи.

Любовь в его творчестве драматична; это незаживающая рана, это “солнце с перерезанным горлом” — незабываемая метафора мощного лирического чувства. Любовь и смерть появляются почти всегда рука об руку. Здесь намечается та “область двусмысленности”, которая так привлекает исследователей и комментаторов творчества Аполлинера.

Он и сам был “двусмысленным”. Романские корни определили его внешность и южную живость характера, славянские — гордость и открытость.

К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер. Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный; сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость...

В годы, когда Аполлинер только начинал сочинять, в далекой России, притягательной для славянской частички его души, первооткрыватель французских символистов Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле Верлене, как о “человеке двойственном”, в котором уживались одновременно “ангельское” и “свинское”. В какой-то степени таким же двойственным был и Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике, подкрепленную его изощренными познаниями в культуре Средневековья. Можно сказать, что Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации.

Это свойство его натуры так сильно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой “мистификатор”. Из европейских поэтов ХХ века по сумме толкований и комментариев Аполлинер сродни разве что другому не менее “затемненному” поэту — Мандельштаму.

Путь Аполлинера — это путь от поэта-верленианца к предвозвестнику иррациональных текстов современной поэзии, от “Осенней песни” Верлена к его собственной “Песне злосчастного в любви”, наполненной темными аллюзиями и реминисценциями.

Всю жизнь Аполлинер писал о своих несложившихся любовях; каждая новая была поводом помянуть прошлую, вновь напомнить об этом “аде” в душе, который он всякий раз выкапывал своими руками, о коренной, по его мнению, несхожести между мужчиной и женщиной, из которой проистекает все “злосчастие в любви”, многократно испытанное самим поэтом. “Скажи: ты слышала, что смертны наши души?” — восклицает Аполлинер, странно перекликаясь с неведомой ему Анной Ахматовой, буквально в то же время восклицавшей: “Знаешь, я читала, / Что бессмертны души”. И эта перекличка становится загадочной поэтической реальностью эпохи.