Читаем без скачивания Незваные гости - Эльза Триоле

Голос Ольги, ее прекрасный глубокий голос, задрожал… то, о чем она рассказывала, оказывается, была вовсе не «забавная история», а катастрофа.

– Граф не ушел, он ждал меня, чтобы еще покричать… «Поглядите на нее, она еще пытается меня обольстить! У любой из наших девушек, чистых и прекрасных, в полотняных платьицах с пояском вокруг тонкой талии, больше чувства собственного достоинства, чем у нее… У них светлая душа, стоящая всех ядовитых прелестей восточных соблазнительниц!» Чего он только не говорил, каких нелепых и безумных оскорблений не выкрикивал… Я не еврейка, в моих «прелестях» нет ничего восточного… Он оскорблял меня, как своего извечного врага! И он был прав, я ненавидела его сильнее, в тысячу раз сильнее, чем если бы я действительно была еврейкой!

Наверное, это была естественная реакция, потому что Фрэнк тоже почувствовал, как в нем поднимается ненависть…

– Я вернулась в особнячок не сразу – долго бродила по улицам. Сюзи уже была дома… Она пила чай с девушкой, по имени Нелли, англичанкой… Сюзи воспитывалась с ней в одном пансионе, в Борнемуте… Именно из-за «английского» воспитания в комнатах не было отопления, а в гостиной раскаленные угли краснели на решетке камина… угольный запах, угольная пыль тотчас же вызывали в представлении Англию. Сюзи сказала, что нечего обращать внимание на старого графа, и предложила мне чашку чая. Нелли не сказала ничего, это доказывало, что она в курсе дела. Нелли была архитектором-пейзажистом и проходила стажировку в Париже, изучая разбивку садов на французский лад… Дворянское занятие! Она не обладала широтой взглядов Сюзи… Возможно даже, она разделяла образ мыслей старого графа. Однажды я слышала, как она говорила, что, к счастью, корпорация садоводов остается чистой, потому что определенные элементы не любят возиться с землей… И сейчас я вдруг поняла, что она хотела этим сказать… А Сюзи продолжала: «Граф знаменит своим антисемитизмом, сочтите это за чудачество и посмейтесь над ним, Ольга! В двадцатом веке антисемитизм уже устарел! Вы знаете, граф по вечерам вместо электричества зажигает свечи! Разве это не такое же чудачество?» Я глотала чай и невидимые слезы… Цейлонский чай, коричневый, английский, а я люблю только золотистый китайский чай! С одним кусочком сахара, а я люблю очень сладкий чай. Сюзи старалась быть любезной… она пригласила меня остаться обедать… Правда, я должна была заплатить за этот обед. А обеду Сюзи стоил 10 франков… У меня не было денег, это со мной часто случалось… Достаточно было купить губную помаду, чтобы у меня не хватило денег на автобус, – и приходилось идти пешком… Это было очень мило со стороны Сюзи, но я твердо решила уйти, бежать…

Ольга замолчала, и молчание длилось так долго, что Фрэнк сказал, чтобы прервать его:

– И вы туда больше не вернулись?

– Внизу, на улице, меня ждал молодой сын графа: с некоторых пор он постоянно поджидал меня вечерами на углу. Он тоже сказал мне: «Не обращайте внимания на моего отца – антисемитизм у него вроде мании. Он уверяет, что распознает евреев издалека, немедленно и безошибочно. Его очень разозлило, что он публично продемонстрировал обратное». Все были в курсе дела! А самый факт, что я еврейка, наверное, уже давно и долго обсуждался среди моих знакомых… И как обсуждался!… И вот, когда он поцеловал мои пальцы, уверяя, что я настоящая танагрская статуэтка, я вырвала руку, оттолкнула его и бросилась в метро так, как бросаются в воду.

– И вы больше не вернулись к Сюзи? – спросил Фрэнк, когда Ольга опять замолчала.

– В тот вечер нет… Тогда Серж одолжил мне сто франков. Я переночевала в гостинице. Потом я постаралась распрощаться с ними «прилично»… И вот мораль басни: с тех пор я ношу еврейскую фамилию сознательно и благословляю свою детскую интуицию, которая толкнула меня на верный путь.

Ольга уже исчезла в темноте, от нее оставался только голос, а теперь и он исчез. Фрэнк неимоверно страдал оттого, что не мог обнять эту поглощенную мраком женщину.

– Но, Ольга, – сказал он робко, – не кажется ли вам, что это… донкихотство?

– Почему? Во время оккупации некоторые христиане носили желтую звезду[43]… Поль Элюар выдавал себя за еврея под предлогом, что его настоящее имя Гриндель… – И, очень поспешно, она добавила: – Но это не имеет никакого значения… не правда ли?

И она замолчала, как захлопывают дверь. Фрэнк больше не задавал вопросов. Ольга сидела так неподвижно, что ее плетеное кресло ни разу не скрипнуло, как будто оно было пустым. Кресло Фрэнка, наоборот, скрипело, красная точка его папиросы то поднималась, то опускалась. Каждый живет как знает, думал он, а встречаются и такие, которые выигрывают за чужой счет… И даже с блеском. Но не Ольга. Она не хочет иметь дела ни с кем. Кроме себя самой. Да, она играет в шахматы сама с собой. И не хочет других партнеров. И его, Фрэнка, тоже не хочет… А он, хотел бы он жить всегда рядом с Ольгой, с этой прекрасной загадкой? Фрэнк подумал о своей жене… Как хорошо она его понимала, как с ней было легко… Бедная, дети были ее единственной радостью, как для него живопись… Нелегкая у нее жизнь, какая женщина согласилась бы примириться, как с чем-то естественным, с его вечными отлучками? И никогда ни вопроса, ни упрека… А приступы тоски, которые на него находили! Иногда ему казалось, что он сходит с ума. Его ненадежное положение в экспортно-импортной фирме… но не это сводило его с ума: всего важнее для него была живопись…Ольга поднялась к себе, а Фрэнк еще долго оставался в темноте среди запахов сада.

Фрэнк не был похож на Ольгу… Ему недостаточно было высказаться один раз, он должен был говорить без конца. Пусть только Ольга представит себе… начинал он, и поток слов прорывал плотину… У него был один свет в окошке – живопись… Соглашаясь поступить на службу в экспортно-импортную фирму, он никогда не думал, что останется там. Он думал, что имя, которое он себе составил в Голливуде… Но нет, это ему не помогло, а конкуренция в кино была такая, что он отступился. И потом в Париже он сразу же вернулся к своей единственной и подлинной любви – к живописи! Он все время занимался ею понемногу. Но в Голливуде ему так же легко было бросить живопись, как излечившемуся алкоголику не напиваться в стране, где нет спиртных напитков. А возвращение в Париж разбудило дремавшие в нем чувства – он снова увлекся живописью! Через год у него уже накопилось достаточно полотен, чтобы устроить выставку… Выставка была настоящей маленькой революцией… Новая кровь нового мира, так говорили о нем! Похвалы, договор с маршаном, улыбки, званые обеды… В Голливуде ведь было то же самое, вот Фрэнк и отнесся к успеху, как к чему-то само собой разумеющемуся, разве не то же самое повторилось с ним теперь, в другой области? Конечно, он видел вокруг себя немало художников, которые напрягали все силы и не могли ничего добиться – в смысле «успеха», – но Фрэнк об этом не задумывался, он только стремился совершенствоваться, идти вперед, и ему никогда не приходило в голову, что то, чего он уже достиг, может ускользнуть от него…

И тут Фрэнк начинал терять самообладание… В этом саду, где лето сконцентрировалось, как во флаконе духов, под безоблачным небом, среди природы, нарядившейся во все самое красивое, чтобы обольстить людей, бесновался одержимый; отколовшийся от человечества, Фрэнк был подобен сумасшедшему, который замыкается в своем собственном мире и не узнает общей для всех людей вселенной. Перед Ольгой был человек, истекающий кровью. Да, никогда он не представлял себе, что то, чего он уже добился, может от него ускользнуть. А именно это и случилось. То, что он принял за неистощимую жилу, оказалось просто-напросто находкой, которую нужно вернуть. Что произошло? То отношение к себе, которое он ощущал в экспортно-импортной фирме, он ощутил и в других кругах: в художественной среде, на вернисажах, у торговцев картинами, в художественных журналах… На выставках и коктейлях для прессы он стал замечать, что его подчеркнуто игнорируют. Маршан не возобновил контракта, точно так же как это сделал раньше его продюсер в Голливуде. Не сразу все стало ясным. Он понял не сразу. Никто еще не сделал ставки на его живопись, никто не вложил в нее денег, поэтому никому не было до него дела, никто не захотел его поддержать как художника… Может быть, нескольких презрительных улыбок его соотечественников оказалось достаточно? «Ах, Фрэнк Моссо, тот самый… Но что вы в нем находите? У нас он не был художником, даже дилетантом не был… Но у него были неприятности с ФБР… Крупные неприятности. Он пытается теперь отыграться на живописи. Его подозревают в коммунизме». Наверное, такие замечания сделали свое дело. Можно ли придумать историю глупее? Он кончит тем, что действительно станет коммунистом! Да, в конце концов они, наверное, правы – коммунисты! Да, в конце концов он пойдет вместе с ними бороться против общества!…