Читаем без скачивания Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

Глава одиннадцатая

Нодж, или, точнее говоря, Ножд

Мы сидим в парке с Ноджем, или, точнее говоря, Нождем. Это Джон наоборот, как вы догадались. Он вывел на пару часов детей своей сестры, Флоренс и Дилли, покататься на качелях в Рэйвенскорт-парке. С Дилли пришел ее друг Бен. Нодж любит детей, и одним из многочисленных хорошо развитых у него чувств ответственности является семейный долг. Мы сидим на скамейке и смотрим, как две сестрички, одна трех, другая четырех лет, качаются на качелях. Мы почти не разговариваем, и вдруг Нодж ни с того ни с сего спрашивает своим тихим, бесцветным, никаким, как будто внутренним голосом:

— Так зачем ты женишься?

Нодж всегда задает вопросы напрямую. Это его манера подавать себя: прямолинейный, открытый, без фальши.

Он курит «Крейвен Эй». Как обычно. Сомневаюсь, что он любит «Крейвен Эй»: они очень крепкие, у него от них кашель (я как-то попробовал затянуться — горло обожгло так, будто я проглотил горящую еловую шишку). Но «Крейвен Эй» — честные сигареты. Ведь это просто завернутый в бумагу курительный табак. Никаких спецэффектов, никаких скачущих по прериям ковбоев в шляпах. Что полностью соответствует имиджу Ноджа.

Сегодня на нем черные брюки, черные ботинки, серый свитер и болотного цвета ветровка. Мне кажется, Нодж никогда не носил никаких ярких цветов. По крайней мере, со времен школы. Даже на недавний маскарад, который я устроил (одеваться, понятное дело, надо было в героев мультфильмов), он явился в хорошо отутюженном сером, с маленьким хвостиком костюме Иа. (Я нарядился Поросенком Корнфредом из «Дакмена», и меня никто не узнал. Из Тони получился потрясающий Джокер из «Бэтмена», Колин тоже выглядел очень убедительно в костюме Батхеда. Или Бивиса?)

Как всегда, все чистое и отутюженное, будто только что из чистки. Нодж отличается точными движениями и умением элегантно — можно было бы сказать, красиво, если бы это не звучало абсурдно — курить. У него красивые руки, с длинными тонкими пальцами, не очень вяжущиеся с широким красным лицом.

У меня в руках банка содовой. Я отпиваю глоток, вытираю рот рукавом, оставляя на нем белую блестящую полоску сантиметров в десять. Кашляю и раздумываю, стоит ли отвечать, и если да, то насколько откровенно. Не знаю, насколько откровенно я могу ответить.

— А что? Тебе не нравится Вероника?

Нодж хмыкает и снова затягивается. Пальцы у него желтые.

— На самом деле нравится. Она очень хороша. И с головой у нее все в порядке. Я не это спросил. Я спросил…

Отгоняю от себя небольшое облачко дыма.

— Да помню я твой вопрос. Глупый вопрос. Почему все женятся?

— Я не спрашиваю, почему все женятся. Я спрашиваю, почему ты женишься.

— Точно так же я могу спросить тебя, почему ты не женишься.

— Это разные вещи. И вообще я первый спросил.

Непонятно, почему, начинаю злиться.

А между тем я по опыту знаю, что Нодж напоминает комнату, где живет эхо. Он сидит неподвижно, курит свои честные сигареты «Крейвен Эй», которые ему, я в этом уверен, совсем не нравятся, и либо слушает других, либо задает бестактные вопросы. Но попробуйте задать вопрос о его жизни, о том, что он думает, что чувствует, он просто пожмет плечами и уйдет от ответа, а дальше его неподвижность и давящее молчание заставят вас, бормоча, рассказать ему все, пока он будет честно дымить, как паровоз.

— ДЯДЯ ДЖОН!

Дилли, племянница Ноджа, бежит к нам и орет как резаная. Нодж не торопясь тушит сигарету и наклоняется к малышке. На лице появляется что-то наподобие нежности. Я удивлен. Не думал, что Нодж способен на подобные чувства. Нежные, я имею в виду.

— Что случилось, солнышко?

Она подпрыгивает и обвивает его шею руками, горько плача. Бен бегает по площадке за какой-то девочкой, которая уже была здесь, когда мы пришли, и с которой до этого никто из них не был знаком.

— Дядя Джон, Бен говорит… Бен говорит… он говорит… — Она не может вымолвить ни слова, задыхаясь от возмущения и злобы. — Он говорит, что не будет со мной дружить. У него теперь новая подружка. Они не хотят со мной играть.

Она снова начинает плакать, и Нодж обнимает ее.

— Значит, Бен просто глупый. Потому что ты здесь самая красивая, и если Бен не хочет с тобой играть…

— Мне все равно. Я сама не хочу с ним играть.

— Ну, что ты, милая. Это же не так.

— Нет, так! Так! И я больше ни с кем не буду дружить, никогда. Никогда.

Личико Дилли сморщивается. Нодж пожимает плечами, смотрит на меня. Бен радуется жизни, не обращая никакого внимания на горе Дилли, а возможно, и радуясь ее слезам. Он обнимает другую девочку, явно дразня Дилли. Она взглянула на них, потом отвернулась.

— Дилли, смотри. Качели освободились. Иди, покатайся.

Дилли расцветает. Она тут же разворачивается и направляется к качелям, лицо все еще мокрое от слез, под носом сопли. Бен по-прежнему не обращает на нее внимания. А Флоренс играет с еще одним маленьким мальчиком. Они держатся за руки и смеются. Нодж снова поворачивается ко мне, поднимает свои сросшиеся брови, как будто говоря: «Дети, разве их поймешь».

— Тебе все это предстоит, Фрэнки.

— Не знаю. Женитьба еще не означает, что я начну плодиться.

— Хм…

Мне знаком этот «хм». У Ноджа есть несколько вариаций «хм» на разные случаи жизни. Этот, например, отражает недоверие Ноджа к тому, что я говорю. Нодж считает, что я просто делаю вид, будто дети мне не интересны, поскольку их появление угрожает моей личностной целостности. Все это меня раздражает.

— Совсем не обязательно заводить детей.

— Хм… То есть… — Следует долгая пауза, глубокая, честная затяжка честной сигаретой. — Тогда зачем ты женишься?

Я начинаю ерзать на скамейке. Нодж в конце концов заставит говорить.

— Не знаю, Джон. Если честно, я не перестаю задавать себе этот вопрос с тех пор, как сделал Веронике предложение. И все же, мне это кажется правильным шагом.

Молчание.

Молчание продолжается.

Затяжки следуют одна за другой. На меня молчание действует угнетающе, Нодж к нему привык: он целыми днями крутит баранку в полном одиночестве.

— Понятно, что моложе я не стану. У меня такое чувство… будто что-то давит, какая-то тяжесть. Не знаю, что это. В конце концов, мне уже тридцать. Я недавно смотрелся в зеркало, у меня в ушах растут волосы, черт побери. Как у старика. И все вокруг женятся. Не то что я поддался стадному чувству. Вероника действительно потрясающая девушка. Я знаю, иногда у нее отсутствующий вид, но это потому, что она работает с мертвецами. Нам хорошо вместе, мы подходим друг другу. И мне надоело чувствовать себя девушкой на выданье. В конце концов, хочется определиться, что ли. Подвести черту.

Он кивает. Я смотрю на площадку. Дилли снова играет с Беном, и новая девочка с ними. В этот самый момент Дилли как раз обняла ее и поцеловала. Флоренс играет с другим мальчиком, хохочет-заливается. Взрослые на площадке — и парами, и поодиночке — не обращают друг на друга никакого внимания. Мне приходит в голову мысль: «С возрастом мы замыкаемся в себе как моллюск в раковине». Отчуждение — один из признаков взросления.

Потом говорю:

— Кроме того, я ни к чему в жизни никогда не был привязан, и возможно, — просто как предположение — это неправильно. Я всегда перестраховывался, всегда ждал чего-то лучшего. Так жить нельзя. Надо пустить корни, остепениться. Жизнь меняется, и нельзя стоять на месте. Вероника замечательная, из нее выйдет прекрасная жена. Она добрая, она любит меня. Она умная и человечная.

Я пытаюсь удержаться от того, что скажу дальше, но не могу. Это вошло в привычку, укоренилось.

— И в постели она супер.

Такие вещи надо время от времени произносить. Подпустить шуточку, подтвердить, что мы по-прежнему те же парни, что наши яйца при нас, что ни к чему на свете мы не можем относиться с излишней серьезностью, по крайней мере, в течение долгого времени. Всему есть предел. Надув шарик до определенного размера, его надо проколоть.

Нодж, пуританин, умеющий и всегда умевший заставить меня заливаться краской стыда, чуть заметно усмехнулся, давая понять, что тактика «несмотря ни на что, я все тот же» легла, как и следовало ожидать, на благоприятную почву. Потом он опять кивает, затягивается, снова кивает. Он ждет продолжения. Я позволяю паузе затянуться, но чувствую себя неуютно, слишком далеко зашел разговор.

— Да нет, я пошутил. Во всяком случае, я не поэтому на ней женюсь. Скорее… чтобы…

На самом деле мне хочется спросить его, зачем он пристает ко мне с вопросами. Почему он не может просто порадоваться за меня, похлопать по плечу и пожелать удачи? Такая забота и расспросы с пристрастием ни к чему. От них исходит холодок.

— Ведь это отличный повод повеселиться?

Еще не закончив говорить, я понимаю, как жалко звучат мои слова. Откуда я это взял? И вдруг ответ высвечивается огромными яркими буквами как реклама на Пикадили-серкус. Глядя на серо-коричневую гамму его одежды, на плохо скрываемое осуждение, я понимаю, но не произношу вслух: «Это из-за тебя. Из-за тебя и таких, как ты. Из-за так называемых друзей. Я уже прошел все это со всеми вами. Ваша игра сыграна, чувства перегорели, все пиво выпито, да и „Крейвен Эй“ давно пора потушить. Вы — привычка, от которой мне надо избавиться, жизненный этап, который пора завершить. А Вероника — лестница в саду; ступив на эту лестницу, я поднимусь вверх. Поднимусь и уйду».