Читаем без скачивания Плывун - Александр Житинский

Пирошников вздохнул и велел Геннадию принести из бухгалтерии планы этажей и домовую книгу со списком жильцов. Когда Геннадий удалился, Пирошников вынул из кармана связку ключей.

— Хочешь в бассейн? — спросил он Серафиму, понизив голос.

— Да мне бы хоть в душ… — призналась она.

— Вот, возьми.

— А почему такая таинственность? Вам это все подарили или просто дали поиграть? — насмешливо спросила она.

— Я не хочу, чтобы знали пока.

Она пожала плечами, подхватила сумку с полотенцами и вознеслась на крышу.

Беглый обзор документов обнаружил семь пустых этажей от минус второго до пятого с одинаковой площадью, но различной планировкой, и сто пятьдесят семь домочадцев от годовалой дочери Шурочки Енакиевой до семидесятипятилетнего подводника Семена Залмана.

Пирошников расстелил перед собой план минус третьего этажа, справа положил список жильцов и стал заносить их фамилии в клетушки плана, как бы расселяя по квартирам. При этом пользовался комментариями Геннадия, который, как выяснилось, хорошо знал всех и каждого.

Здесь были люди разных возрастов, национальностей, профессий. Их объединяло одно — все они были бездомны, даже если имели собственное жилье в Питере или чаще — в провинции, которое сдавали, чтобы прокормиться. Много было русских беженцев — из Чечни, Казахстана, Абхазии, но с регистрацией. Неофициальных мигрантов в списках не было.

Пирошников знакомился с ними заочно, как дирижер оркестра, с которым надлежало сыграть новую симфонию. Беда была в том, что оркестранты ничего еще не знали ни о симфонии, ни о дирижере и вообще не считали Пирошникова дирижером, а просто свалившимся им на голову неудачливым фокусником. Почему и были настроены враждебно.

Со слов Геннадия он узнавал о подробностях жизни его новых подопечных. Он даже сам не мог бы сказать — зачем ему эти подробности, но чувствовал, что без них не обойтись. Зачем, к примеру, узнавать о том, что у того же Выкозикова трое дочерей мал-мала-меньше, а живут впятером в двух комнатах. И мамаша дома сидит с детьми, а много ли Выкозиков наработает со своим камертоном? Очень уж ему хотелось иметь маленького Выкозикова, пацана, которому он передал бы в свое время старый камертон…

Пирошников вздохнул и представил себе двух Выкозиковых — маленького и большого, — склонившихся над роялем и стучащих толстыми пальчиками по клавишам.

Ненужная нежность возникала там, где должна была быть железная решимость и воля диктатора.

Или вот активистка Енакиева. Похоже, что зачала от Святого Духа, потому как никаких контактов с лицами мужского пола последние два года зафиксировано не было. Геннадий божился.

Витек-гармонист из Иванова. Чего ему там не сиделось? Работает живой рекламой на Сенной, носит на спине и животе плакаты ресторана «Гуляй-поле».

Даже негодяй Данилюк выглядел при таком рассмотрении вполне симпатичным, хотя и несколько занудным законником, и профессиональная дружба с Даниилом Сатрапом его не очень портила.

— А кстати, — вспомнил Пирошников, — ты докладывал Джабраилу о возбуждении уголовного дела?

— Обижаете… Хозяин все уладил в один миг.

— Как?

Геннадий с сожалением взглянул на Пирошникова.

— Как-как… Конфетку послал районному прокурору.

— А-а-а… — протянул Пирошников.

Наконец последняя клеточка на плане заполнилась фамилиями, теперь весь оркестр был как на ладони.

Дело было за музыкой.

Глава 26. Хождение в народ

План Пирошникова заключался в тихом и неприметном возвращении в старые апартаменты на минус третьем и дружеском оповещении домочадцев о произошедшей смене власти. Так, невзначай, в разговоре за чаем сказать: «Да, кстати, совсем забыл… Я же теперь здесь командую…»

Сомнения были в глаголе. Командовать, править, руководить — все это было не совсем точно. Царствовать — вот достойный глагол, но царство маловато, да и кто его на царство помажет?

Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.

— Помазанный, — сказал он.

— И перемазанный, — добавила Серафима.

— Царь — помазанник Божий. А народу — Царь-батюшка…

Прошедшие годы радикально изменили политические взгляды Пирошникова. Как и почти все, родившиеся в середине века, он был воспитан в социалистических идеалах, которые частично рухнули после Двадцатого съезда, а полностью исчезли в Перестройку. Вместо них стихийно, а точнее, под воздействием прессы и телевидения, явился набор либерально-демократических идей насчет свободы слова и собраний, всеобщих выборов, рыночной экономики. Однако свобода слова превратилась в политическую демагогию, выборность обернулась фальсификацией голосов, а рыночная экономика вместе с обилием товаров привела к такой чудовищной власти денег, цинизму и расслоению общества, о каких ранее просто не слыхали.

А главное, народ перестал ощущать себя единой нацией, одной семьей, во главе которой стоит Тот, Кого Любят.

С этим последним всегда была досадная недостача. Просто любви без дополнительных условий как-то не получалось. Необходимо было прикладывать к ней страх, зависимость, корысть, зависть, а также глупость, близорукость и невежество. Вот тогда и получалась государственная любовь, и шли ходоки на поклон, хотя чаще не доходили, увязая кто в лесах, кто в застенках, но тем пламенней была любовь к Государю, какими бы словами ни называлась эта должность в разные времена.

Нет, Государя следовало любить за то, что он есть, больше ни за что. И верить ему, и любоваться им, не особенно вдаваясь в его деятельность. Он должен быть красив, молод и мудр — и совершенно ничего не знать о России. Династия Романовых справлялась с этими требованиями, пока ее не упразднили, дальнейшее было печально — и не столько из-за недостатка молодости и красоты государей, сколько из-за проблемы престолонаследия.

Казалось бы, простая вещь, рассуждал Пирошников. Как сказано у Булгакова, нить может перерезать тот, кто подвесил. Отсюда следует вывод, что демократически избранный Государь может быть смещен с трона, а тогда какой же он Государь?

Государь — это нечто незыблемое, как само Государство, и лишь естественная смерть и законное престолонаследие охранят эту незыблемость.

И тогда успокоятся горлопаны, а всякая попытка бунта будет пресекаться решительно и жестоко, со всею любовью. Ибо любовь Государя — это кара предателей.

Но не о таком карающем правителе мечтал Пирошников, а именно о царе-батюшке, об отце, которого был почти лишен в детстве, и о семье, в которой любят и помогают друг другу. Он был уверен, что так называемый «советский проект» (омерзительное техническое название семидесятилетней жизни народа) создал-таки оболочку нового, советского человека, которая не успела прорасти вглубь и быстро слиняла, как змеиная кожа, обнажив змеиную, звериную сущность.

Теперь эта сущность мстила прекрасным воспоминаниям о любви и братстве свинарок и пастухов на фоне единственной в мире широкой страны, где было много лесов, полей и рек, а диких обезьян, наоборот, не было.

Теперь обезьян стало существенно больше.

Пирошников вполне сознательно лелеял в себе эти безумные реакционные взгляды, понимая, что только они могут противостоять либеральному безумию.

Клин, как всегда, вышибался клином.

Поэтому его возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было скорее попыткой приобщиться к роли если не царя, то батюшки.

Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.

Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.

Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.

Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.

Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.

Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.