Читаем без скачивания Любовь небесного цвета - Игорь Кон

Заметное место в культуре Серебряного века занимает лесбийская любовь. Разумеется, этот феномен был известен в России и раньше. Историки небезосновательно подозревают в этой склонности знаменитую подругу Екатерины II княгиню Екатерину Романовну Дашкову (1743–1809). Рано выданная замуж и оставшаяся вдовой с двумя детьми, прекрасно образованная мужеподобная княгиня являлась в публичных собраниях в мужском платье, говоря в шутку, что природа по ошибке вложила в нее сердце мужчины. В отличие от своей коронованной подруги, Дашкова не имела фаворитов. Единственной ее привязанностью была выписанная из Англии молодая компаньонка Марта Вильмот, которую скупая княгиня осыпала щедрыми дарами и пыталась сделать своей наследницей. Сохранился даже шуточный вызов на дуэль, который Дашкова послала своей сопернице, английской кузине Марты Марии Вильмот. Возвращение мисс Вильмот в Англию в 1808 г. повергло Дашкову в отчаяние:

«Прости, моя душа, мой друг, Машенька, тебя целует твоя Дашкова… Будь здорова, любимая, а я тебя паче жизни своей люблю и до смерти любить буду».

Общее отношение русского общества к лесбиянкам, как и к гомосексуалам, было отрицательно-брезгливым и ассоциировалось главным образом с проститутками. Характерен отзыв Чехова:

«Погода в Москве хорошая, холеры нет, лесбосской любви тоже нет… Бррр!!! Воспоминания о тех особах, о которых Вы пишете мне, вызывают во мне тошноту, как будто я съел гнилую сардинку. В Москве их нет — и чудесно».

Лесбиянки в Москве, конечно, были, но к уважаемым женщинам этот одиозный термин обычно не применяли, а сексуальные аспекты женской «романтической дружбы» предпочитали не замечать. Никому не приходило в голову подозревать что-то дурное в экзальтированной девичьей дружбе или «обожании», какое питали друг к другу и к любимым воспитательницам благонравные воспитанницы институтов благородных девиц. Их описания в произведениях Лидии Чарской вызывали у читательниц только слезы умиления.

Достаточно спокойно воспринимала общественность и стабильные женские пары, обходившиеся без мужского общества. Одна из первых русских феминисток, основательница литературного журнала «Северный вестник» Анна Евреинова (1844–1919) много лет прожила совместно со своей подругой жизни Марией Федоровой, а Наталия Манасеина, жена известного ученого, даже оставила мужа ради совместной жизни с поэтессой-символисткой Поликсеной Соловьевой (1867–1924). Их отношения просто не воспринимались как сексуальные.

Первым художественным описанием лесбийской любви в русской прозе стала книга Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907). Сюжет ее в высшей степени мелодраматичен. Актриса Вера расстраивает свадьбу молодой женщины, в которую она влюблена, покинутый жених кончает самоубийством, а две женщины начинают совместную жизнь. В уставленной зеркалами комнате они восторженно созерцают собственную красоту и предаются упоительным ласкам, на которые неспособны примитивные любовники-мужчины. Видя себя глазами влюбленной Веры, юная красавица уже не может воспринимать себя иначе. Однажды она позирует нагой сразу 33 художникам, но нарисованные ими портреты не удовлетворяют ее: вместо созданной вериным воображением богини, художники-мужчины нарисовали каждый собственную любовницу, «33 урода». Однако блаженство продолжается недолго. Болезненно ревнивая Вера понимает, что молодая женщина нуждается в общении и не может обойтись без мужского общества и мучается тем, что рано или поздно она потеряет ее. Когда девушка соглашается на поездку с одним художникам, Вера в отчаянии кончает с собой. Как и в аналогичных западных романах, лесбийская любовь кажется наваждением и заканчивается катастрофой.

Большинство любовных связей между женщинами оставались фактами их личной жизни, и только. Роман Марины Цветаевой (1892–1941) и Софьи Парнок (1885–1933) оставил заметный след и в русской поэзии.

Цветаева, по собственному признанию, уже в детстве «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немного больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в двух, а в их любовь». Ограничивать себя чем-то одним она не хотела и не могла: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное (редкое? — И. К.) — какая скука!»

Парнок же любила исключительно женщин. Многих женщин.

Любовь Цветаевой и Парнок возникла буквально с первого взгляда и была страстной с обеих сторон. Марина уже была замужем и имела двухлетнюю дочь, отношения с Парнок были для нее необычными.

Сердце сразу сказало: «Милая!»Все тебе — наугад — простила я,Ничего не знав, — даже имени!О люби меня, о люби меня!

Сразу после встречи с Парнок Цветаева ощущает «ироническую прелесть, / Что Вы — не он», и пытается разобраться в происшедшем, пользуясь традиционной терминологией господства и подчинения. Но ничего не получается:

Кто был охотник? Кто — добыча?Все дьявольски наоборот!…В том поединке своеволийКто в чьей руке был только мяч?Чье сердце: Ваше ли, мое ли,Летело вскачь?И все-таки — что ж это было?Чего так хочется и жаль?Так и не знаю: победила ль?Побеждена ль?

Рано осиротившей Марине виделось в Парнок нечто материнское:

В оны дни ты мне была, как мать,Я в ночи тебя могла позвать,Свет горячечный, свет бессонный.Свет очей моих в ночи оны.Незакатные оны дни,Материнские и дочерние,Незакатные, невечерние.

В другом стихотворении она вспоминает

Как я по Вашим узким пальчикамВодила сонною щекой,Как Вы меня дразнили мальчиком,Как я Вам нравилась такой.

В отношении Парнок к Марине страсть действительно переплеталась с материнской нежностью:

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою»Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!Ночью задумалась я над курчавой головкою,Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя,«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

Некоторое время подруги даже жили вместе. Появляясь на людях, они сидели обнявшись и курили по очереди одну и ту же сигарету, хотя продолжали обращаться друг к другу на Вы. Расставаться с мужем Марина не собиралась, он и ближайшие родственники знали о романе, но тактично отходили на задний план. Бурный женский роман продолжался недолго и закончился так же драматично, как и начался. Для Цветаевой это была большая драма. После их разрыва она ничего не желала слышать о Парнок и даже к известию о ее смерти отнеслась равнодушно.

Героиней второго женского романа Цветаевой была молодая актриса Софья Голлидэй. История этого романа рассказана в «Повести о Сонечке». Как и с Парнок, это была любовь с первого взгляда, причем она не мешала параллельным увлечениям мужчинами (Юрием Завадским и др.), обсуждение которых даже сближало подруг. Их взаимная любовь была не столько страстной, сколь нежной. На сей раз ведущую роль играла Цветаева. То, что обе женщины были бисексуальны, облегчало взаимопонимание, но одновременно ставило предел их близости. Хотя они бесконечно важны друг для друга, ограничить этим свою жизнь они не могут, как в силу социальных условий, так и чисто эмоционально. В отличие от отношений с Парнок, связь которой с другой женщиной Цветаева восприняла как непростительную измену, уход Сонечки ей был понятен:

«Сонечка от меня ушла — в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину — в конце концов все равно какого — и любить его одного до смерти.

Ни в одну из заповедей — я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь — не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали».

Много лет спустя она скажет о ней сыну:

«Так звали женщину, которую я больше всех женщин на свете любила. А может быть — больше всех. Я думаю больше всего».

Для Цветаевой временность лесбийской любви — не просто дань религиозным убеждениям и общественным условностям. Для нее главное назначение женщины дети, которых однополая любовь не предусматривает. Именно эту проблему Цветаева обсуждает в своем адресованном Натали Барни «Письме к Амазонке».

По мнению Цветаевой, в рассуждениях Барни есть одна лакуна, пробел, черная пустота — Ребенок.