Читаем без скачивания Тайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2) - Владимир Кашин

- Вспоминаются некоторые фамилии. Как сквозь сон. Был такой аптекарь Краснокутский. Учителя из бывшего уездного коммерческого училища Пузыренко, муж и жена, он химию преподавал, а она - язык и литературу. Потом темноволосый, высокий, завшколой, фамилии не помню...

- Терен, - сказал подполковник. - Хотите, расскажу вам о его сыне Ярославе, танкисте?

- Сына не знал. Помню, что жил этот завшколой недалеко от моих родителей, у Красных казарм. А сына не припоминаю.

- Я с ним в одном классе учился, - сказал Коваль. - Это был близкий мой друг.

- Был?

Подполковник Коваль рассказал историю Ярослава Терена, который погиб, освобождая от фашистов родное местечко. Солнце тем временем спряталось за дома, и на веранде сплелись, перепутались тени.

- Дмитрий Иванович, - торжественно произнес Козуб, - уж коли земляки мы с вами и одними тропинками сызмалу ходили, рассчитывайте на меня. Особенно в этом деле. Если что нужно, чем смогу - помогу.

Коваль внимательно посмотрел на него.

- Что ж, спасибо, - сказал он. И, немного подумав, добавил: - Если вы не возражаете, давайте соберем у вас всех причастных к этому делу. И поговорим откровенно. Пожалуй, пришло уже для этого время.

- А потом вырвемся наконец и махнем на Ворсклу. На недельку хотя бы.

Коваль только вздохнул, и это можно было понимать по-разному.

24

Алексей Решетняк возвращался из губернского управления уголовного розыска в хорошем настроении. На прошлой неделе ему посчастливилось поймать атамана банды "Черная рука", которая терроризировала окраины города, а сегодня начальник отделения зачитал перед строем приказ главмилиции об объявлении ему благодарности.

В воздухе висела холодная мгла: и дождь не дождь, и снег не снег, только завеса из мелких капель, смешанных со снегом, похожая на белесый туман. До чего противная изморось - походишь целый день под нею, длинная шинель так намокнет, что висит на плечах пудовым одеялом и сырость пронимает до костей. Но Решетняк словно и не замечал этого - на душе у красного милиционера было солнечно.

В горькую окружающую жизнь вернуло его знакомое зрелище: на крыльце какого-то каменного здания увидел он груду грязных лохмотьев. Когда проходил мимо, лохмотья зашевелились, и выглянуло из-под них замурзанное мальчишечье лицо. Не по-детски печальным взглядом скользнул мальчонка вокруг и снова спрятался в свое тряпье. Беспризорный, один из тех, кого голод лишил родителей и выбросил на улицу.

Радостное настроение исчезло. Подумалось о голоде, душившем молодую республику, о том, что в южных губерниях снова неурожай. Алексей Решетняк и сам хорошо знал вкус голода - по нескольку месяцев не платили зарплату, а пайковой осьмушкой не наешься. И все же сегодня на собрании решили каждый милиционер пожертвует голодающим свой однодневный паек. Что еще мог сделать он, Алексей Решетняк? Хотя бы для этого одного осиротевшего мальчонки на каменном крыльце? Не говоря уж о сотнях таких же, как он.

Решетняк еще раз посмотрел на кучу лохмотьев и, горько махнув рукою, пошел прочь.

На следующий день под вечер он возвращался домой тем же путем. Уже не висела в воздухе белая мгла. Похолодало. С самого утра шел снег. Седые холодные сумерки сгустились, на улицах стало темно, старая ветхая электростанция задыхалась, как женщина с больным сердцем; не хватало угля, фонари включались редко и на короткое время.

По своему обыкновению, Решетняк смотрел по сторонам, удерживая в сознании все, что замечали глаза и схватывали уши, в том числе молчаливые, наглухо закрытые окна, темные подворотни, прохожих, которые спешили спрятаться в домах, торопливый стук женских каблуков, нервный цокот подков загнанного извозчиком рысака и шелестенье резиновых шин.

Но вот взгляд его остановился на знакомой куче тряпья. Оттуда слышался плач.

- Ты что, здесь и живешь?

- Здесь. - Лицо мальчика высунулось из-под лохмотьев. В полутьме оно было плохо видно. Только тлели, как угольки в пепле, заплаканные глаза.

- Как звать-то?

- Арсений.

- Сколько лет?

- Семь.

- Откуда ты?

- Отсюда.

- А родители есть?

- Мама умерла, а отец пропал.

Мальчик снова заплакал.

- А где живешь?

- Нигде.

- А где жил? С родителями? На какой улице? Ну, чего плачешь?

- Есть хочу.

Инспектор нащупал в кармане краюшку хлеба - паек, который нес Клаве Апостоловой. Но она-то уже большая, а он - пацан.

- На!

Мальчик подумал, что его дразнят, и заплакал громче.

- Да бери же, говорят!

Беспризорный обеими руками схватил хлеб и, всхлипывая и икая, жадно вцепился в него зубами.

- Жуй, не торопись, не глотай кусками. Не гусь! - сдерживал его инспектор. - Весь твой, не отберу.

Подождав немного, Решетняк снова принялся расспрашивать мальчика. Но мальчик не помнил, где он жил раньше, а только рассказал, что была у него сестра, но и она куда-то подевалась. Он уже в трех милициях ночевал. А сегодня утром его отпустили и сказали: "Иди проси, кормить тебя нечем".

Решетняк приказал мальчишке идти с ним рядом. Привел в ближайшее отделение, попросил дежурного, чтобы тот разрешил мальцу переночевать, а утром отвел бы в какой-нибудь детский дом, - может быть, и возьмут.

Возвращался Решетняк домой ночью. Вспомнил о маленьком нищем. Детские дома переполнены, в коллекторах, куда направляет беспризорных милиция, тоже давно уже нет мест. А разве не ради таких детей разрушен старый мир, пролито столько крови? Разве для того взяли в свои руки власть пролетарии и крестьянин-бедняк, чтобы погибали их дети?

У Решетняка кругом шла голова от таких мыслей. Он прошел мост и оказался у входа на самый большой базар города - Благовещенский. Сейчас тут было тихо, и в ночной темноте едва виднелись пустые длинные прилавки. Где-то в глубине базара прячутся по ночам медвежатники, фармазонщики, домушники, урки и всякая прочая нечисть, дерутся и режут друг друга, деля награбленное.

Решетняк глянул в черную пасть базара. Нет, ночью сюда не суйся! Он хоть и ходил один против целой банды, сейчас не отважился бы пройти через базар. Сколько раз устраивала милиция ночные облавы - и всегда натыкалась на вооруженное сопротивление.

Алексей Решетняк остановился, еще раз посмотрел на таинственно настороженную, переполненную дикими страстями базарную площадь. Вспомнилась Клава Апостолова, и, думая о ней, он медленно двинулся дальше. Конечно, она - дочь классового врага и контры. Но сама-то она не враг. Отец - одно, она - другое. Несколько дней назад Решетняк едва спас ее здесь, на базаре, от самосуда.

Он шел утром по базару с двумя патрулями. Вдруг крик, погоня. Впереди, перепрыгивая через препятствия, бежала растрепанная девушка с огромной паляницей в руках. За нею гнались несколько мужиков, а в рядах хохотали, свистали, улюлюкали - забава!

Какой-то мужик побежал наперерез, и воровка, натолкнувшись на него, с разбегу шлепнулась на землю. Паляница выпала из ее рук, покатилась, кто-то мгновенно подхватил ее, а к девушке подбежали преследователи, начали бить ногами. Решетняк сообразил: убьют! Бросился в толпу, засвистал в свисток. С большим трудом он и еще двое милиционеров разогнали озверевших пекарей. Поднял девушку с земли. Лицо было в крови, но он узнал ее: Апостолова! В который раз попадается на его пути эта несчастная дочь бывшего банкира!

Утихомирил мужиков, которые все еще жаждали крови и никак не могли угомониться, и приказал патрулям вести ее в милицию. Свидетелей не взял, потому что вещественного доказательства не было - кто-то где-то уже доедал золотистую паляницу. По дороге сказал милиционерам, что доведет девушку сам, а их отправил обратно на рынок.

Думал зайти на какую-нибудь фабрику, на одну из тех, которые уже начали восстанавливаться, и попросить, чтобы взяли ее на работу. Но кто же ее возьмет в таком виде? Да и вообще берут на работу только через биржу труда, где тысячные очереди, а нарушать порядок ему не к лицу.

- Ну, куда тебя девать? - сказал сердито. - Вечно путаешься под ногами. Иди-ка ты домой!

Она только глянула на него исподлобья и сразу отвела глаза. Но этот короткий взгляд, эти сгустки запекшейся крови на волосках девичьих бровей, это опухшее от голода, грязное, но по-детски нежное лицо и бессильно опущенные худые руки вызвали у него какое-то странное, ему самому непонятное чувство.

- Чего молчишь? - спросил он, чтобы не выдать себя.

- Нет у меня дома, - ответила она, не поднимая головы.

- Мачеха выгнала?

- И мачехи нет. В больнице. Сифилис замучил.

- А квартира пустая осталась?

- Кого-то вселили. Ваших пролетариев.

Из последнего прибежища - "меблированных комнат" - он выгнал ее сам.

- Пошли!

- Куда?

- На кудыкину гору.

Она не тронулась с места.

- Ко мне пойдешь. Временно. Приведешь себя в порядок, найдем тебе работу и жилье.

Зыркнула враждебно и зло:

- Не пойду!

- Дура! Я не трону.