Читаем без скачивания Алеша, Алексей… - Леонид Гартунг

— Все равно по-моему будет.

— Вот видите, — вздохнул Буров. — Больше ни о чем не хочет говорить. И заметьте, на вид такой тихоня, неприспособленный. Поистине вспомнишь поговорку «В тихом омуте черти водятся».

На этот раз говорили мало, вернее, Буров говорил мало. Был он задумчивый, рассеянный. Когда я спросил, что с ним, ответил коротко:

— Почки пошаливают. Между прочим, знаете, я недавно читал: у почечных больных есть такая вероятность — уснуть и не проснуться. Иногда ночью наступает смертельное отравление. Во время сна. Совсем неплохая перспектива.

Я сказал ему, что мрачные мысли ни к чему. Думать о смерти вообще бесполезно. Храбрый умирает один раз, трус каждый день…

— Да я это так, к слову, — улыбнулся Буров. — Не думайте, что я чего-то боюсь. Лично я — ничего. Хочется вот этого беглеца довести до дела.

Женя, услышав, что речь идет о нем, хмуро пробурчал:

— Все равно по-моему будет.

Рука почти зажила. За время безделья она совсем разучилась работать, стала слабой и бледной. Первого июня вышел на работу. Как это приятно, прийти в свой цех, вдохнуть запах клея и стружек, услышать звуки работающих станков. У меня от радости даже закружилась голова.

Трагелев взглянул на меня приветливо. Угостил папиросой.

— Откуда у вас?

— Ремонтировал дверь у директора Томторга.

За время, пока я его не видел, он похудел, почернел и, кажется, еще больше согнулся.

Катя встретила меня сияющими глазами:

— Выздоровел?

— Как видишь.

Бекас работал на моем верстаке. Пришлось ему переселяться на новое место. Уходить в механический цех он наотрез отказался:

— Хотите — увольняйте. Здесь хоть чему-то научишься.

Морячок тоже изменился — как будто подрос, вообще возмужал и посветлел — отмыл зимнюю копоть и грязь.

А с Катей беда — она пользуется каждым случаем, чтобы заглянуть в столярный цех. Останавливается возле моего верстака и заводит разговор:

— Что это ты строгаешь такое длинное?

— Черенок для лопаты.

— А ты знаешь, что нам будут давать огороды? Местком решил. Около Зональной станции… Это далеко?

— Не знаю.

— Возьмем огороды рядом — ладно?

Ловлю пристальный и насмешливый взгляд Трагелева.

— Хорошо, хорошо, — соглашаюсь я.

Я на все готов согласиться. Вообще-то мне приятно с Катей, как приятно с теми, кто к нам хорошо относится. Только она меня вгоняет в краску.

22

Второго июня на меня снова обрушилось несчастье: пропали хлебные карточки. Тетины и мои. Мы переискали и перерыли в своем углу все — бесполезно. Много раз я пытался восстановить в памяти, как все произошло. В то утро я пришел из магазина и выложил карточки на стол. Положил их рядом с хлебом. Взял ведра, коромысло и пошел на водокачку. Принес воды, хватился — карточек нет.

Взяла, конечно, Аграфена Ивановна. Больше некому. Слепой не мог взять, потому что не видит, что лежит на столе, а на других я не думаю. Только старуха. И до того она таскала по мелочам. А сейчас у нее как раз хуже стало с хлебом. Настасья Львовна с весной слабела и не могла ходить в магазин, а Захар Захарыч хотя и ходил, но почти все, что ему подавали, съедал сам. Он даже пополнел. Аграфена Ивановна ругает его антихристом, а он ее «содомской блудницей». Что такое «содомская блудница», он, вероятно, не представляет, но Аграфену Ивановну его слова приводят в бешенство.

Особенно подозрительно то, что хлеба из магазина Аграфена Ивановна приносит намного больше, чем прежде. По этому поводу она прямо заявила:

— Может быть, насчет карточек вы на меня думаете? Так я вам скажу: на… сдались мне ваши за… карточки. Хлеб лишний — так я на базаре покупаю, за свои трудовые денежки. Можете проверить.

А как проверишь?

Сказали мне, что хлебную карточку можно купить у соседки-официантки, которая работала в столовой завода резиновой обуви. Пришел я к ней вечером. Она меня даже не пустила. Разговаривала, едва приоткрыв дверь, придерживая одной рукой сорочку на груди. Я объяснил, что мне нужно. Она ответила резко:

— Я карточками не торгую.

Обидно было, что кругом так ясно, солнечно, а у нас такое несчастье.

Работать я не мог — уволился. Домрачев стал расспрашивать, что и как, почему я подал заявление, но объяснять ничего не хотелось. Не может же он выдать мне вторые карточки на июнь месяц.

Трагелев, узнав, что я ухожу с комбината, заподозрил, что я нашел какое-то другое, более выгодное место.

— Нет, по-честному — куда?

— Не знаю.

Он обиженно отвернулся, уверенный, что я скрываю от него свои планы. А у меня никаких планов не было, просто я сильно ослаб.

Наступили теплые, почти жаркие дни. Перед окном на железной крыше, расстелив зеленое стеганое одеяло, нежится Лита. Видны ее розовые пятки. Если высунуться из окна, можно увидеть ее всю — обнаженную, еще по-зимнему белую, лишь в двух местах перехваченную черным сатином. Она поступила работать в больницу Сибирцева, туда же, где работает тетя Маша, и так же работает — через двое суток на третьи. На днях предложила:

— Алеша, хочешь хлеба?

— Нет, не хочу.

— Неправда. На вот, возьми. У меня много.

Вот в этом и вопрос — откуда много? Снабжает Бекас? А откуда берет он? Подошла сзади, положила передо мной.

— Не хочу, не приставай.

— Боишься, отравлю?

Лита расхохоталась. Потом, поняв, почему я не хочу взять, огорчилась, замолчала и весь день вела себя так, будто меня нет в комнате.

— А ты знаешь, что он вор? — спросил я.

— Вот и неправда, — живо возразила она. — Он все прежнее бросил. И дал слово. А хлеб, если хочешь знать, он зарабатывает. По ночам работает грузчиком на пристани. Их хорошо питают. Во всяком случае, сытно…

— Ему нельзя грузчиком — у него больное сердце.

— Разве? А он мечтает о летном училище.

— Не пройдет по здоровью.

— Этого ты не можешь знать. Ты не врач. И кроме того, здоровье тоже не стоит на одном месте. Я, например, уверена, что из него получится настоящий летчик. Между прочим, знаешь, что я тебя попрошу… — Лита несколько поколебалась, стоит говорить или нет. — Ты, Алеша, ничего не говори Степану обо мне… Помнишь я рассказывала тебе.

— Что ты с оборонных работ убежала?..

— Да.

— Стыдно?

— Еще как… Не выдашь?

— Не бойся… Ты ему сама скажешь…

— Может быть.

Ночью в Буфсаду поют соловьи. Скрипят и кричат ржавые гвозди последних отдираемых досок. Скоро можно будет, минуя улицы, пройти весь город из конца в конец по дворам.

Неожиданно пришла Клавдия Михайловна — мать Кати. С комбината она ушла. Они с дедом Фарафоном выполняют частные заказы. Ходят и кладут печи.

— Прибыльней?

— Какая может быть прибыль? Однако повольготней, чем на комбинате. Когда хотим, тогда и работаем. Надоело всю жизнь спину гнуть.

Приходила она затем, чтобы я как-то повлиял на Катю.

— Она тебя послушает. Хочет уходить… Почему? Бог ее знает. Нынче ведь дети родителей не очень слушают. Считают, что своим умом прожить могут. Ты скажи ей, чтоб не уходила… Все ж родная дочь, не кто-нибудь.

Я ничего ей не обещал. Клавдия Михайловна ушла недовольная, но что поделаешь. Нельзя же быть милым и хорошим для всех.

Почти следом явилась Катя.

— Мама была? Понятно. Меня поливала? Хочет, чтобы я тоже с комбината ушла. Они с дедом Фарафоном большую деньгу зашибают. А мама скоро не сможет…

— Почему?

— Беременная она… а я решила уйти из дома.

— Обдумала?

— А как же? Я говорила маме: «Нельзя так — папка наш живой». А она мне: «Я тоже живая». Что тут скажешь? Присмотрела я комнату. Рядом тут, на Гоголя. Ты не думай, что я не говорила с ней. Она одно: «Не тебе меня судить. Поживи с мое».

Через день или два Катя появилась опять:

— Пойдем, посмотришь, как я устроилась.

— Все-таки ушла?

Пошел с ней. Поселилась она действительно совсем недалеко. В глубине двора флигель, комната на втором этаже с двумя окнами, выходящими на другой двор. В комнате деревянный топчан, сбитый из неструганых досок. Такой же столик. На столике скатерка с красной вышивкой, на стене фотография Милицы Корьюс из «Большого вальса». На гвозде — платье.

Комната мне понравилась: недавно выбеленная, со старым, но чисто выскобленным полом. В большие окна смотрели зеленые ветки черемухи.

— Хорошо ты устроилась. Как это тебе удалось?

— Военкомат помог… Давай кофе пить?

Кофе был каждый день и дома, но чтобы не огорчить Катю, посидел у нее, выпил кружку.

Потрогал топчан и стол:

— Твоя работа? Что ж ты мне не сказала? Я бы лучше что-нибудь смастерил… Хоть построгал бы, что ли…

— Я думала, тебе некогда… Но не в этом дело. Я, может быть, скоро вообще уеду.

— Куда?

— Одна знакомая девочка ездит с санитарным поездом… Вот она ищет себе замену… Их там и бомбят и все. А у нее жених.