Читаем без скачивания Познать женщину - Амос Оз

Нагруженный снаряжением для разбивки временного лагеря: очки для чтения и солнцезащитные, бутылка содовой и бренди, стакан, книга о начальнике генштаба и крем для загара, кепка с козырьком и радиотранзистор, — вышел Иоэль в сад, поваляться в гамаке и позагорать, пока не вернется Нета и не сядут они за поздний обед. А в самом деле, почему бы не принять приглашение шурина? Отправиться одному в Метулу. Пожить там пару дней. А может, недельку-две. А почему не пару месяцев? Голый до пояса, будет он с утра до вечера работать в поле, на пасеке, во фруктовом саду. Там, среди деревьев, он в первый раз познал Иврию, которая вышла то ли закрыть, то ли открыть краны поливальной установки, а он, солдат, заблудившийся во время учений по ориентированию (Иоэль был тогда на командирских курсах), возле этих самых кранов наполнял водою свою флягу. И когда она приблизилась на расстояние пяти-шести шагов, он, заметив ее, окаменел от страха и почти перестал дышать. Она бы не обнаружила его присутствия, если бы ноги ее не уперлись в его нагнувшееся тело, и он не сомневался, что сейчас она закричит, но она не закричала, а прошептала ему: «Не убивай меня». Оба были ошеломлены, не сказали и десятка слов, прежде чем тела их внезапно прижались друг к другу, ищущие, неуклюжие, скованные одеждой. Они катались по земле, тяжело дыша, тычась друг в друга, словно два слепых щенка, причиняя друг другу боль, и для каждого из них все кончилось, едва успев начаться, и в тот же миг они разбежались в разные стороны. Там же, среди фруктовых деревьев, он был близок с ней и во второй раз, спустя два месяца, когда, словно завороженный, вернулся в Метулу и караулил ее две ночи возле тех самых кранов, а на третью ночь, столкнувшись вновь, они набросились друг на друга, словно умирающие от жажды, потом он попросил ее руки, а она сказала, что он не в своем уме. С тех пор они встречались по ночам. И только спустя какое-то время увиделись при свете дня и стали уверять друг друга, что ничуть не разочарованы.

С течением времени он, возможно, научится у Накдимона кое-каким вещам. Например, попытается овладеть искусством доить ядовитых змей. Раз и навсегда выяснит, какова же действительная цена наследства, оставленного стариком. Докопается — хоть и с большим опозданием, — что же на самом деле произошло в ту далекую зиму, когда Иврия убежала от него в Метулу и после утверждала, будто «проблема» Неты исчезла, потому что ему было запрещено навещать их. А между этими расследованиями он будет закалять и нежить свое тело под солнцем, на полевых работах, среди птиц и ветра, как в дни юности, во время стажировки в кибуце; было это еще до женитьбы на Иврии, еще до того, как он поступил на службу в военную прокуратуру, откуда его послали на специальные курсы.

Однако размышления о размерах собственности в Метуле и днях, когда он работал в поле, улетучились, не вызвав в нем никакого воодушевления. Жизнь в Рамат-Лотане не требовала больших расходов. Денег, которые передавал Накдимон каждые полгода, в купе с пенсиями бабушек и его собственной, а также разницы между арендной платой за две иерусалимские квартиры, и дом, хватало, чтобы обеспечить ему покой и свободу проводить время среди птиц и трав. Тем не менее он не стал ближе к тому, чтобы изобрести электричество или написать стихи, равные пушкинским. Ведь и там, в Метуле, он может пристраститься к электродрели или еще чему-нибудь в том же роде. Он чуть не расхохотался, вспомнив вдруг, как на кладбище Накдимон Люблин смешно перевирал арамейские слова из поминальной молитвы. Разумным и почти трогательным показался ему коллектив, а точнее, коммуна, созданная в Бостоне бывшими женами Ральфа и бывшими мужьями Анны-Мари вместе с их детьми, поскольку в душе он был согласен с последней строкой эпитафии, которую Нета отыскала в том альбоме: «Негоже человеку быть одному». Потому что в конечном счете речь идет не о позоре, не о мансарде, не о лунатизме, и не о каком-то там византийском рисунке, изображающем Распятие, — рисунке, противоречащем здравому смыслу. Речь, можно сказать, идет о том, что в какой-то степени служит предметом спора между лидерами двух крупнейших израильских партий Ицхаком Шамиром и Шимоном Пересом, где пониманию того, сколь опасна любая уступка, способная ведь она может повлечь за собой целую цепь последующих послаблений, противопоставляется мысль о необходимости быть реалистом и идти на компромиссы… Ага, кот! Вполне матерый котище, по всему видать, из того выводка, что кормился летом в сарае с инструментами. Теперь уже он пялит глаза на птицу ветвях.

Иоэль принялся за пятничный выпуск газеты, но, едва заглянул в него, задремал. Между тремя и четырьмя часами вернулась Нета — и прямиком на кухню. Пожевала что-то прямо у холодильника, приняла душ и сказала Иоэлю, который еще не совсем стряхнул остатки сна:

— Я снова возвращаюсь в город. Спасибо, что постирал мое постельное белье и поменял полотенце, но, право, мог бы этого не делать. За что мы платим домработнице?

Иоэль что-то пробормотал сквозь дрему, услышал удаляющиеся шаги, встал и перевесил свой белый гамак поближе к центру лужайки, так как солнце немного переместилось. И снова лег и уснул.

Кранц с женой приблизились к нему на цыпочках, присели за белый садовый стол и стали дожидаться пробуждения Иоэля, с интересом заглядывая в его газету и книгу. Годы службы и поездок приучили Иоэля просыпаться по-кошачьи стремительно: этакий внутренний рывок прямо из сна в чуткое бодрствование, без дремотной раскачки и сумеречного переходного состояния. Едва открыв глаза, он сразу спустил с гамака босые ноги, сел и с первого же взгляда понял, что Кранц и его жена снова в ссоре, надеются в его лице обрести миротворца и что именно Арик опять нарушил прежнее соглашение, достигнутое при посредничестве Иоэля.

Оделия Кранц сказала:

— Признайтесь, что еще не обедали сегодня. Если вы позволите, я на секунду загляну в вашу кухню и принесу все необходимое, чтобы накрыть стол: мы привезли вам куриную печенку с жареным луком и еще кое-какую вкуснятинку.

— Видишь, — обратился Кранц к Иоэлю, — первым делом она тебя подкупает. Чтобы ты был на ее стороне.

— Вот в таком направлении, — заметила Оделия, — и работает всегда его голова. Тут уж ничего не поделаешь.

Иоэль надел солнцезащитные очки, потому что закатное солнце слепило его воспаленные глаза. И расправляясь с жареной куриной печенкой и сваренным на пару рисом, поинтересовался здоровьем двух сыновей Кранцев, почти погодками, как он помнил.

— Оба против меня, — сообщил Кранц. — Оба придерживаются левых взглядов, а дома оба на стороне матери. И это несмотря на то что только за последние два месяца я потратил на компьютер для Дуби тысячу триста долларов, а на мотороллер для Гили выбросил тысячу сто. И в качестве благодарности они лупят меня по голове.

Иоэль осторожно прокладывал путь к зоне конфликта. Вытянул из Арика постоянные жалобы: запустила дом, запустила себя, а то, что сегодня потрудилась приготовить куриную печенку, так: это в твою честь — не для меня. Тратит бешеные деньги, а в постели скупится на ласку. И эти колкости: для нее первое дело утром, как только встанет, задвинуть мне что-нибудь эдакое, а последняя забота ночью — поиздеваться над моим брюшком да над кое-чем еще. Тысячу раз говорил: «Оделия, давай расстанемся, хотя бы на какое-то время». Но она всегда начинает угрожать, мол, мне следует поостеречься; то дом собирается сжечь, то с собой покончить, то газетчикам дать интервью. Не то чтобы я боялся. Наоборот. Пусть лучше сама поостережется…

Оделия в свою очередь сказала — и глаза ее были сухими, — что добавить тут нечего. И так ясно, какая Арик скотина. Но есть одно требование, и здесь она не уступит: пусть, по крайней мере, осеменяет своих коров в другом месте. Не в собственном доме, на ковре в гостиной. И не под самым носом у детей. Неужели это такое уж невыполнимое требование? Пожалуйста, пусть господин Равид, то есть Иоэль, рассудит сам — разве она настаивает на чем-то неразумном?

Иоэль выслушивал каждого. Лицо его выражало предельную душевную собранность и глубочайшую серьезность, как будто откуда-то издалека доносилось многоголосое пение и среди всех голосов поручено было ему, Иоэлю, обнаружить один фальшивящий. Он не вмешивался и ничего не комментировал. Даже когда Кранц заявил: «Ладно, раз так, соберу манатки, чемодан, исчезну и никогда не вернусь. Пусть все остается тебе. Мне все равно». И даже тогда, когда Оделия сказала: «Верно, у меня есть бутылка с кислотой, но у него в машине припрятан пистолет».

Наконец, когда зашло солнце и мгновенно похолодало, но птица, уцелевшая в зимнюю стужу, а может, другая сладкоголосая певунья по-прежнему рассыпала нежно-печальные рулады, Иоэль произнес:

— Ладно. Я все понял. А теперь пойдемте в дом, потому что становится прохладно.