Читаем без скачивания Былое и книги - Александр Мелихов

Но Гранин не был бы Граниным, если бы его голос в чем-то очень важном не прозвучал еще и злободневнейшим эхом русского народа. Его наивный герой произносит пророческие слова: «Мы будем вновь и вновь возвращаться к моему времени, оно было красивым и героическим».

И это после изображенных без всяких прикрас ужасов и безобразий. Ибо для истории грандиозность подвигов и грандиозность ужасов заманчивее умеренного и аккуратного процветания. Разумеется, не для истории академической, интересующей лишь интеллектуалов, но для истории воодушевляющей, которая только и может сохраниться в народном сознании. Поскольку главная функция человеческой психики – самооборона, выстраивание такой картины мира, в которой и человек и народ предстают себе красивыми и значительными.

А потому сегодняшняя ностальгия по прошлому, разумеется, вовсе не тоска по тирании (такое просто невозможно, люди всегда ненавидят тех, кому вынуждены повиноваться против воли), но лишь тоска по величию, тоска по участию в истории.

И гранинскому лейтенанту вторит молодой прозаик Герман Садулаев в своей публицистической книжке «Марш, марш правой! Нация. Родина. Социализм» (СПб., 2011): «В наше время повседневная жизнь обычных людей не обладает эпическим измерением».

«Империя наполняет смыслом существование каждого человека. Империя бросает тень своего величия даже на тех, кто борется с ней! Поэтому Сахаров и Солженицын (бывший!) – останутся в истории как великие люди. А Каспаров и Касьянов – клоуны… Это похоже на разницу между витязем, вызвавшим на бой сказочного дракона, и им же, сражающимся с жабами».

Поскольку меня уже неоднократно обвиняли в романтизации империй, спешу подчеркнуть еще раз: это не я, это Садулаев, чеченец-полукровка, как и я, половиной крови принадлежащий отнюдь не к любимчикам империи. Однако эпичность, по Садулаеву, да и по мне тоже, в наше время уже не может быть порождена войной. В чертовски сильном романе Садулаева «Шалинский рейд» (М., 2010) герой-повествователь произносит такие слова: «Не было ни одной матери, ни в Чечне, ни в России, которая отправила бы своего сына на эту войну.

Потому что они уже давно не нужны, войны. Да, были справедливые, неизбежные. Последней такой войной была смертная битва с фашизмом. Выбор был: или уничтожить врага, или обречь на погибель все человечество. А сейчас – нет. Сейчас любая война – это преступление против человечности, это ошибка, это грех. Мы уже выросли, только никак не можем этого понять! Да, раньше. Еще раньше все люди были каннибалами, и это, наверное, тоже было необходимо, чтобы человечество могло выжить в том, голодном и враждебном мире. Но потом, потом научились сеять злаки, приручили коров, есть друг друга стало совершенно не обязательно! И ведь все равно ели какое-то время. По инерции. В силу традиции ели. И кровавые жертвы приносили богам, когда других богов не было, когда только так могла существовать религия, делающая из двуногого зверя человека. Но пришли пророки, сказали: все, больше никакой крови. Ваш Бог не хочет этого от вас. Принесите ему на алтарь цветы и воду, принесите свою любовь, свою молитву – вот ваша жертва. Ведь все меняется, и мы карабкаемся из ада на свет! А продолжаем войны, когда они уже стали простым убийством, непростительным. И призываем героических предков в свидетели. А они смотрят на нас как на сумасшедших, потому что мы сумасшедшие, они говорят из глубин веков: безумные, забудьте нашу смертельную доблесть, у нас просто не было выбора! Мы убивали и умирали, но для того, чтобы вы – были, и чтобы у вас был выбор. И он есть! Теперь вы можете не воевать, война не решает ни одной вашей проблемы, война – это только война.

Но мы подобны людоедам, которые, будучи завалены самой вкусной пищей, все же не могут отказаться от мерзкой привычки есть человечину».

А героя, выпускника юрфака ЛГУ, в эту каннибальскую мясорубку втягивают заурядные житейские обстоятельства – практически без всякого «во имя»: «Меня опрокинуло, смяло, понесло потоком». Сначала пошел служить, чтоб было чем кормить семью, на службе выдали пистолет вроде бы просто для красоты, в качестве атрибута власти, а потом его приходится применять, оттого что отступать поздно, – особенно оказавшись аж капитаном Национальной гвардии Ичкерии…

И так случается со всеми, кроме самых оголтелых – которые, как и положено пассионариям, навязывают пушечному мясу свой вожделенный образ жизни.

Эту книгу должен прочесть каждый, кто хочет хоть что-то понять в чеченской трагедии: похоже, тамошней власти периода краткой независимости прежде всего не удалось обуздать своих «бешеных» – как уголовников, так и романтиков.

Садулаев-публицист даже тогда, когда доказывает невозможность равенства возможностей при капитализме, умен, остроумен и ярок – насколько это осуществимо при опровержении подобных очевидностей: равенство возможностей достигается лишь уничтожением родительской любви. Апологеты «капитализма» и апологеты «социализма» (кавычки указывают на условность и туманность этих терминов) уже века полтора кроют друг друга последними словами, и самое удивительное, все правы, ибо каждый судит своего подзащитного по его достижениям, а чужого по провалам. А между тем лично я подозреваю, что наилучшее общественное устройство так же невозможно, как наиболее удобная поза, – как ни устраивайся, все равно через какое-то время хочется переступить на другую ногу, перевернуться на другой бок. И еще я подозреваю, что и «социализма» и «капитализма» может быть не меньше разновидностей, чем разновидностей рака, и каждый будет приносить собственные страдания и требовать собственного лечения. Социализм, рождающийся во время войны и во имя войны, как это было с российским социализмом, будет одним. Социализм, рождающийся во время мира и во имя потребления, будет другим. Садулаев совершенно прав, напоминая, что тоталитаризм возможен не только при социализме, но и при капитализме, а я добавлю, что ровно это же можно сказать о красоте и величии: они возможны при любом строе в зависимости от того, какими грезами живут творцы истории – национальная аристократия.

Не сословная, разумеется.

Любой строй может быть как аристократическим, так и жлобским. А его достижения в огромном большинстве порождены неповторимой совокупностью обстоятельств, именуемой случаем. И только вечное раболепие перед успехом приписывает мудрости – идеологии – то, что даровано удачей.

Последний солдат империи

Биография поэта, филолога и общественного деятеля Томаса Венцловы открылась мне лишь из увесистого тома «Пограничье» (СПб., 2015) – сборника его публицистики многих лет. Сын известного советско-литовского писателя, обретший в гэбистском досье не лишенную остроумия кличку Декадент, он мог бы сесть не просто за правозащитную деятельность, но еще и за национализм, в старые недобрые времена именовавшийся буржуазным, поскольку национальная независимость, по марксистско-ленинской теории, требовалась только буржуям, борющимся за рынки. Макс Вебер называл национализмом стремление совместить границы государства с границами расселения этноса, однако этот гражданский национализм не мог бы существовать без национализма романтического, приписывающего нации немыслимые совершенства, да еще и объявляющего жалким и ничтожным существование человека, лишенного национального дома.

Я думаю, неслучайно романтический национализм создавали вовсе не капиталисты, но поэты и философы (кажется, больше прочих потрудились немцы, но, возможно, они всего лишь предоставили более громкие имена – Гердер, Фихте…), склонные искать в политике то, что может дать только религия, – иллюзию красоты, мудрости, справедливости, недостижимых в нашем трагическом мире, где все идеалы противоречат друг другу: служа одной святыне, непременно попираешь десяток других. Романтический национализм и сделался земным суррогатом веры, почти утратившей свой воодушевляющий и утешающий потенциал, – этот суррогат и разрушил все империи, не сумевшие предложить более красивой и воодушевляющей грезы. Томас Венцлова же такой грезой обладал (истина и гуманность выше нации), и потому на своем общественном полуподпольном поприще немедленно столкнулся с чистопородными, так сказать, борцами за независимость Литвы. В самиздатском журнале с поэтическим именем «Заря» (по-литовски почти «Аврора», «с явными расистскими нотками. Изредка антисемитскими. Хотя, конечно, страшно антирусскими, антипольскими нередко») его упрекали за написанную по-русски статью, где он в духе Солженицына призывал литовский народ покаяться за тех мерзавцев, которые принимали участие в массовых убийствах евреев: дескать, конечно, убивать евреев нехорошо, но в тех эксцессах, что произошли в начале войны, в основном виноваты сами пробольшевистски настроенные евреи, настолько озлобившие народ, что нашлись подонки…