Читаем без скачивания Крестьянский сын - Раиса Григорьева

Егор Михайлович должен был встретиться с Филиппом Боровиком, механиком, ремонтирующим паровые котлы катеров и пароходов Западносибирского пароходства. Тем самым механиком, которому Костина мать однажды передавала письмо учительницы.

Боровик знал наперечёт всех резчиков. И его знал чуть не весь Каменск. Люди уважали его как мастера — золотые руки. Но лишь очень-очень немногим было известно, что он часто выполняет задания уездного комитета партии. В этот раз предстояло организовать сложное и трудное дело: сорвать отправку по Оби транспорта с новобранцами белой армии. Времени на подготовку оставалось крайне мало — может, сутки, может, двое. Потому из Поречного и поехали оба — отец и сын.

Колёсный мастер, у которого остановились Байковы, сказал, что на Приобской улице, где живёт Боровик, вчера была облава — искали какого-то красного. Уцелел ли механик, известно не было, прямо идти к нему — опасно. Решили использовать самую простую и в то же время самую убедительную маскировку, к которой прибегала и сама Анна Васильевна. Война наплодила немало нищих по деревням и сёлам. Кто же удивится, увидев, что на улицы города забрёл ещё один, никому не известный мальчишка с нищенской сумой?

В свободное от настоящей работы время Боровик не гнушался починкой самоваров, и у него над крыльцом был нарисован большой самовар на жестяном листе. По этой примете Костя должен был узнать домик. Сейчас он спешил к нему, изредка, для правдоподобности, стучась то в одну, то в другую калитку и выпрашивая кусочек хлебца. Ещё когда он добирался со Стёпкой Гавриленковым с Украины на Алтай, выучился у прохожей нищей братии гнусаво и жалобно петь — выпрашивать куски. Вспомнив старое, Костя у первой же калитки запел, вышло очень похоже. Ему вынесли краюшку.

Вот сейчас он дойдёт до мощённой булыжником площади, где стоят торговые ряды, перебежит её, а там, говорили ему, уж недалеко и дом с самоваром на жестянке. Он завернул за угол каменного двухэтажного магазина и… ужас сковал его ноги, не давая сделать ни шагу. Костя зажмурился, будто за это мгновение то, что он увидел, могло исчезнуть. Но оно оставалось. Из высоких брёвен, из каких строят качели на пасху, была выстроена огромная буква «глаголь», а на перекладине, на двух верёвках, качались тёмные тела. Висели два мужика в тёмных рубахах и босые. На груди у каждого — дощечка с крупной надписью: «Большевик».

А вдруг один из них и есть механик? Костя не знал этого. Потоптался немного на страшной площади, потом сорвался и, только добежав до дома с самоварной вывеской, перевёл дух. Во дворе играла девочка лет шести. Костя, теребя свою суму, в которой уже было несколько краюшек, затянул:

— Хле-е-бушка, христа ра-ади-и…

Девочка смотрела на него большими круглыми глазами и не двигалась с места.

Костя закатил глаза и гнусаво запел:

Папаша погиб на германской,А я вот с сумою хожу…

Девочка не сводила с него глаз, полных восхищённого удивления: песню эту она слышала в первый раз, и вообще так не бывало, чтоб кто-то для неё одной взял да и запел.

— А самовар для чо у вас нарисован? — ни с того ни с сего, совсем обыкновенным голосом спросил вдруг нищий парнишка.

— Тятька их починивает, — ответила она и опять озадаченно уставилась, ожидая, что будет дальше: затянет ли он песню или снова заговорит, как все.

— А сам где он, тятька твой? — спросил нищий довольно робко.

— Дома, а где же?

— Зови сюда.

— Не-а, — замотала головой девчонка и улыбнулась, обнажая щербатый рот. — Не-а. Ты спой ещё маленько, а?

— Вот я тебя сейчас в мешок посажу! — Нищий сделал зверское лицо.

Девчонка попятилась к крыльцу и низким, хрипловатым голосом, в котором, впрочем, не было никакого страха, забасила:

— Ма-ам! — а взбежав на крыльцо, пригрозила, смешно хмуря бровки и помахивая пальчиком: — Вон в сарае тятька железки паяет. Он те покажет коку с сокой…

К её полному изумлению, нищий мальчишка, вместо того чтобы испугаться и убежать, ринулся мимо неё, мимо крыльца, к сараю, из дверей которого несло душным дымком и окалиной.

Буксирный катер, чихая и кашляя, тащил глубоко осевшую баржу вниз по Оби. Сильное течение могучей реки помогало бы плыть, если бы дувший навстречу низовой ветер не нагонял лобастые волны поперёк течения, как бы перегораживая всю ширину реки сердитыми валами. Вода была густой от расплывшейся по ней ледяной кашицы, сала, как говорят речники. Время от времени о борта со звоном ударялись льдинки, ещё хрупкие и тонкие. Они тотчас разбивались, но за ними появлялись новые и новые. Обь вот-вот должна была схватиться льдом, и катеру нужно было напрягать все силы, чтобы успеть дотащить свою баржу до места.

Ночь низко к воде прижала тучи, белёсые от вызревающего в них снега. Тучи были похожи на вздыбленную волнами реку, и трудно было понять, где кончается вода и начинаются берега с бегущими над ними волнами облаков.

Но вот слева мелькнул огонь. Мелькнул и погас. Потом ещё. Кто-то размахивал факелом, явственно обозначая берег, и катер, вместо того чтобы изо всех машинных сил спешить вниз к Ново-Николаевску, начал забирать левее, всё ближе к мотавшемуся над землёй огню, и наконец бросил якорь в нескольких метрах от берега.

Его благородие офицер, командовавший этим катером вместо убитого на собственной свадьбе поручика Граева, спал в катерной каютке.

Унтера, которые исполняли роль конвоя, хотя сопровождали не арестантов, а новобранцев, этой ночью тоже спокойно дремали. Ведь глупо было таращиться, когда баржа плывёт посреди реки, у которой и берегов-то не видать. А если бы и видно, так и то один оголённый кустарник. По этим местам деревни на берегах редки, плыть от одной до другой долго.

Когда баржа остановилась, унтера с дрёмы не сразу поняли, что стряслось. А с берега неслось разноголосое:

— Братцы! Плыви сюда! Прыгай в воду, братцы! Ребята, не ждите, пока вас, как телят, поведут на убой либо заставят в отца-мать целиться!..

Вдоль берега метались дымные головы факелов, обозначая кромку земли.

С баржи послышался выстрел.

— Ребята, хватай гадов офицеров, кидай в О-о-бь! — кричали с берега. — Сами плывите, у костров обсу-уши-имся…

К буксиру между тем подплыли лодки, полные партизан. Офицер не успел даже подумать, кто его будит, зачем, как узнали эти люди, что он станет проплывать вот здесь, этой ночью…

А парнишка, что первым услышал от не в меру болтливой попадьи об отправке баржи и потом немало постарался для успеха дела, был в это время далеко от обских берегов.

В Ползухе

Здесь всё казалось Косте необыкновенным. Так мягко светился зимний день и так вкусно пахло молодым снежком! На фоне свежей белизны, покрывшей всё вокруг, такими яркими и новыми казались цветастые шали женщин, ходивших между рядами всякого крестьянского товара. Радовали глаз блеск обливных гончарных горшков, мисок и латушек, медовая желтизна деревянных ложек, ковшей, ведёрок, бочек, пестрота расписных дуг. От тесно составленных саней, плетёных кошёвок на полозьях, от привязанных к ним аппетитно жующих лошадей остро несло на морозце душистым сеном и лошадиным навозом.

Здесь, в торговом селе Ползухе, небольшие базарчики бывали каждый четверг. Но два раза в год, по санному первопутку и перед весенней распутицей, сюда съезжались крестьяне из многих деревень и сёл. Всё, что здесь продавали, покупали, выменивали, Костя видел у себя дома в хозяйстве, у соседей. Но там эти предметы были привычны, не так новы, закопчены, а здесь блестели свежестью красок и поражали праздничностью.

А вот эта тётка что-то чудное продаёт. Не то ряса поповская у неё в руках, не то ещё что-то. Длинное такое, с шёлковым блеском, само розовое, а по нём нацеплены кружева, как на мамином подвенечном платье, что в сундуке лежит.

Подошли две нарядные молодицы в одинаковых плюшевых жакетках. Стали щупать, переворачивать с подкладки, примеряться, выйдет ли из этой штуки две кофты. Костя стоял, смотрел. Тётка сказала цену — три меры муки. Женщины ахнули и возмущённо переглянулись.

— Да ты, никак, очумела! За этакое — три меры! — набросилась на тётку та, что постарше.

— Ты не очумела, дура! — резким голосом отпарировала тётка. — Этот пеньюар носила сама графиня Рукницкая. Понимаешь ты? Ты бы за одно поглядение на такую вещь платить должна, а ей дорого! — Тётка сердито выдернула розовое из рук бойкой молодки.

— Мучки захотелось твоей графине, да? — Старшая наступала на тётку, нехорошо улыбаясь и показывая крепкие белые зубы. — Чего ж она дома-то не сидела в своём пень… пень… тьфу пропасть… сарафане? Испугались большевиков, к нам же спасаться прибежали да нас же лаете?

Костя оторопело смотрел то на молодиц, то на тётку, продающую рясу в кружевах с чудным названием.