Читаем без скачивания Крестьянский сын - Раиса Григорьева

Костя оторопело смотрел то на молодиц, то на тётку, продающую рясу в кружевах с чудным названием.

Теперь он понял, что за люди попадались ему здесь на глаза, не похожие на местных крестьян, предлагающие на продажу или мену всякое барахло. Вот, значит, кто это: беженцы от большевиков.

Костя сплюнул и пошёл бродить дальше.

Снова привычное — кожи, хомуты, овчины, ложки. А вот стоит девчонка, видать, тоже беженка, не здешняя… Она стояла спиной к Косте. Он видел тоненькую, как хворостинка, фигурку, затянутую в весёлого голубого цвета пальтецо с небольшой беличьей опушкой. Девчонка чуть покачивалась на тонких каблуках высоко шнурованных ботинок — как только её ветер не сдует! Захотелось получше рассмотреть её, такую не похожую на всех. Подошёл ближе, заглянул в лицо и страшно удивился. Совсем не девчонка это была, а тётенька, да и немолодая. И зачем это она оделась так неподходяще?

Женщина ничего не продавала, не меняла, просто стояла, осматриваясь, будто ждала кого-то. Наконец она вздохнула, вынула руки из муфты, висевшей на шнурке, что-то сделала с ними, и на концах её пальцев зазмеились язычки пламени. Вот руки взлетели вверх, и над головой, над голубой шапочкой запорхали огоньки, как будто пламя плясало, разгораясь. Женщина изгибалась, всё быстрее взмахивала руками, будто ей было так весело, что удержаться от пляски невозможно. Но глаза её серьёзно и внимательно взглядывали на людей. Когда набралась небольшая толпа, женщина прекратила странный танец, опустила руки, и с кончиков пальцев безжизненно свесились язычки пламени — всего только лоскутки оранжевого, красного, багрового шёлка. Потом сняла с правой руки свою «огненную» рукавицу — проволочные колпачки, на которых были укреплены связки лоскутков, — и протянула стоящим вокруг людям:

— Купите.

— Чего это ты делала? — спросил какой-то дюжий детина с прилипшей на губе шелухой от подсолнуховых семечек.

— Танцевала танец жрицы огня. Купите.

— А на кой? На кой его жрать, огонь-то? — захохотал громко парень, оглядываясь и ища поддержки своему веселью.

Вокруг засмеялись.

Раньше, бывало, на больших весенних и зимних ползухинских базарах устраивались карусели и балаганы, как на настоящей ярмарке. Теперь, ввиду тревожного времени, ничего этого не было. Но и в тревожные времена людям хочется смеяться…

Одна пожилая женщина сочувственно отозвалась:

— Пустяки такие кто купит? Вы бы что другое…

— У меня ничего нет больше. — Глаза у жрицы огня стали красными, и нос покраснел, лицо сморщилось и сделалось совсем некрасивым.

— Как же так — нет? Чай, кто из Расеи приехавши — у всех полно всякой одёжи. Бедные-то тамот-ка, в Расее, остались.

— Нет ничего у меня. Я танцовщица. В театре служила. Знакомые уезжали, ну, и я поехала. — Глаза, набрякшие слезой, смотрели тоскливо. — Купите, может, ребятишкам на забаву.

Костя разозлился на эту глупую старую жрицу, затянутую, как девчонка. Кой чёрт её тащил бежать от большевиков вслед за богатыми графинями, которые ходят, оказывается, в каких-то рясах с кружевами! Что бы ей сделали большевики, раз она сама бедная, служивая? Вот дура-то! Он пошарил в карманах — вдруг найдётся, на что сменять эти лохмотки. И танцовщицу бы выручил, и дома бы чудес напоказывал. Но в карманах ничего не нашлось. Зато под правой рукой через полушубок прощупался некий металлический предмет, подвешенный на ремённой петле под мышкой. Костя осторожно скосил глаза — не заметил ли кто со стороны, что у него спрятано под полушубком, — и поспешил выбраться из кучи любопытных, окруживших жрицу огня.

В самый разгар торгового дня, перед всем этим народом, продающим, покупающим, просто глазеющим, меняющим барахло на муку и сало, перед этими крестьянами, которые громко, с божбой торгуются, пытаясь приобрести самое необходимое в хозяйстве или выручить копейки, именуемые теперь тысячами и миллионами, перед всеми ними будет выступать Анна Васильевна. Костя специально ради этого привёз её сюда из Поречного, где она всё ещё скрывалась у них, у Байковых, время от времени отлучаясь на несколько дней и опять возвращаясь под гостеприимную крышу. В Ползухе уже ждали двое товарищей, которые будут её охранять во время выступления. И тот металлический предмет — воронёный наган, подаренный Игнатом Васильевичем, — прилажен Костей на петле под мышкой тоже на случай, если агитаторшу на митинге придётся защищать. Сама Анна Васильевна и не знает, что Костя взял наган с собой. Она даже особо предупреждала — не брать оружия. В случае проверки или обыска в дороге как раз можно попасться… Но Костя взял.

Занятый своими мыслями, Костя не очень внимательно смотрел, куда идёт. Не заметил, что движется прямиком на дородную тётку с двумя петухами в руках. Тётка эта, одетая в широченную овчинную шубу, топорщившуюся на боках толстыми сборками, сама была шириной с телегу, и петухи её — под стать хозяйке: большие, тяжёлые, чёрные, с зелёным отливом. Тётка высоко поднимала их, чтоб всем был виден её товар, и время от времени встряхивала, чтоб петухи не закатывали глаз под плёнку и не роняли вниз головы с пылающими гребнями.

Костя же не замечал ни тётки, ни её петухов, пока не наскочил на неё, чуть не сбив с ног. Та, обороняясь в испуге, двинула его зажатыми в руках петухами. Костя отпрянул, возмущённо ругаясь. Одновременно раздалось оглушительное «Ко-ко-ко-и-и! Ко-ко-ко-и-и!». Петухи заорали на весь базар резкими, металлическими голосами, забили крыльями, пытаясь вырваться из рук хозяйки. Она не менее громко стала желать Косте и всей его родне, чтоб их расшиб паралик, чтоб они треснули, провалились куда-то очень далеко. На этот тарарам стали собираться люди. Старик, который хотел было прицениться к полосам жести, разложенным на дерюге, тоже поглядел, что за шум. Старику показался знакомым парнишка, из-за которого разгорелся сыр-бор. Он даже прикрыл глаза ладонью, чтоб снежный блеск не мешал получше его рассмотреть. Но тот сразу куда-то делся, и старик, даже не пытаясь понять куда, опять равнодушно поворотился к жести.

Костя же, когда увернулся от тётки с петухами, тоже заметил старика и, несмотря на то что тот согнулся над жестяными полосками, сразу узнал его. Как он мог не узнать деда Балабанова, которого изо дня в день каждое утро встречал на крыльце школы с колокольчиком в руке! Балабанов, сдавший свой дом под школу, скудно и удушливо топил классы, слепо освещал. Ребятам иногда и оплеуху отвешивал или пинок. Но всё-таки он был в сознании Кости нераздельно связан со школой, с колокольчиком, возвещавшим начало занятий и весёлых переменок, и вспоминал о нём Костя всегда по-хорошему. Однако настал день, когда и у Кости, и у всех пореченцев отношение к этому человеку резко переменилось.

В тот день Игнат Гомозов от имени сельского Совета объявил, что учиться дети теперь будут бесплатно, за школьный дом Балабановым тоже никакой платы больше не будет, так как дом реквизируется и становится собственностью всех сельчан. А жить бывшим хозяевам разрешается там же, где они раньше жили, то есть на первом этаже дома, с тем чтобы они, как и прежде, смотрели за порядком, топили и освещали школу, за что им от Совета будет идти ещё и небольшая оплата. Большинству пореченцев, и взрослым и ребятишкам, такое постановление очень понравилось. Только Балабанов принял его по-другому. В одну ночь вынул все стёкла из окон, снял с дверей крючки и петли, всё, что можно было вывернуть, снять, — снял, даже печи разрушил. И, подложив под изуродованный дом горящей соломы, подался куда-то со своей старухой.

Теперь встреча с ним вызвала у Кости неприятный холодок. Больше ему не захотелось бродить по базару. Он побежал прочь, скрываясь и от могучей тётки, и от её горластых петухов, и от пристально глядящего Балабанова. Да и время уже было возвращаться в дом, где они остановились.

— Люди добрые! Отцы, матери, жёны, сёстры! Слушайте, люди!

На голос Анны Васильевны, громкий, но всё же не способный перекрыть шум базара, обернулись сначала те, что находились поблизости. К ним обращалась женщина, стоящая на высокой бочке, поставленной кверху днищем. Сбившаяся с её головы ярко-жёлтая шаль открывала пышные волосы над выпуклым лбом, обветренное, как у всякой крестьянки, круглое, чуть скуластое лицо. Серые глаза её глядели как бы на всех сразу и каждому отдельно — в глаза.

— Люди добрые! Всё, что вы здесь, на базаре, выручили от торговли, что купили для хозяйства, всё это — не ваше!

— Чего, чего? Как — не наше?

— Чо, паря, она кричит?

— Кто уворовал? У кого?

— Да не напирай, задавишь!

— Не твои, слышь, хомуты, которы продаёшь.

— Ого! Это ещё чьи же? Я счас покажу, чьи хомуты! Ну-ка, пропусти!

Убедившись, что слова её заинтересовали, повернули к ней народ, учительница продолжала громко, на весь базар: