Читаем без скачивания Что движет солнце и светила (сборник) - Николай Семченко

Криминал, кажется, так крепко ввинтился в живую ткань нашего существования, что его уже даже и опасно трогать — это всё равно, что попытаться вырезать, например, большое родимое пятно: может ничего не случиться, а может стремительно развиться раковая опухоль — и тогда прости прощай, эта грешная жизнь на милой Земле! Вот и смирились с тем, что так, как живём, жить нельзя, но ничего не поделаешь — приходится.

Пищекомбинатовский Виктор, между прочим, мечтал попасть в компанию новых хозяев жизни. Люба знала от Саши, что он умудряется пускать налево овощные консервы: две машины отвозит на базу, как и положено, по накладным и прочим документам, а третью — на сторону, в те же частные лавки и придорожные шашлычные. А ещё Виктор скупал акции у рабочих пищекомбината, и ведь давал за них неплохую цену: по десять долларов за штуку. Некоторые мужики вообще первый раз в жизни видели «зелёненькие» и прямо шалели. Впрочем, и привычных рублей у некоторых подолгу не бывало: зарплату задерживали или выдавали её в виде ящиков с консервами собственного производства.

— Нет, тут что-то не то, — решительно сказала Люба. — Витька, наверное, порешили за то, что он акции скупал. Причём тут Александр с Лариской?

— Соседи видели: в тот день он к ним притащился пьяный — препьяный, и из каждого кармана по бутылке торчало, — сообщила Людмила. — А на следующий день твой Санька, между прочим, в Прудки ездил. Вот, говорят, и бросил там голову в прорубь. Какая-то бабка принялась долбить намерзший лёд и чуть концы не отдала: думала, что водяной к ней всплывает.

— Ну мало ли кто в тот день в Прудки ездил! — не сдавалась Люба. Почему на Саньку подумали? Да он и курицу-то обидеть не смел. Что, не помнишь, как я вечно Ваньку Веника, соседа, просила хохлаткам головы рубить? Он, Санька-то, жалостливый.

— Так ведь они пьяные были, — сказала Людмила. — А пьяный человек, сама знаешь, за себя не отвечает. Говорят, что это Лариска науськала твоего на Витьку, сказала, что бывший хахель имеет на неё виды и пытается её завалить где не попадя…

— Да что ты такое болтаешь?!

— Говорю, что слышала. Скандал — точно! — из-за этой стервы случился. Подумаешь, красавица какая! Считает, что все мужики только о ней и думают, а уж Витька-то и подавно голову потерял: никак не мог смириться, что друган её у него отбил.

— Ой, Боже ты мой! — покачала головой Люба. — И что они в ней нашли? Ни кожи, ни рожи! А сколько мужиков уже сгубила, сука паршивая…

— А слышь-ка, — нагнулась к её уху Людмила, — когда Санька к тебе последний раз приходил, не заметила ли ты чего необычного? Помнишь, он остался у тебя на целых три дня? Я, как к вам ни зайду, он всё на диване лежит лицом к стене и весь трясётся, как припадочный…

— Грипп у него был, — сказала Люба. — Температура высокая держалась. Да и что это я тебе должна обо всём докладывать, как следователю?

— Не кипятись, подруга, — улыбнулась Людмила и заговорщически подмигнула: Наверно, думаешь: выгородишь его — он и вернётся, да? Как бы ни так! Лариска, говорят, бегала по бабкам — приворожила она его, вот что я тебе скажу!

— А твоё какое дело?

— А никакого! Только жалко глядеть, как ты из-за него вся извелась. Да ты только свистни, как к тебе сразу десять мужиков подбегут…

— Мне десять не надо, хватит и одного, — ответила Люба и гордо посмотрела на Людмилу: — Я их, не как некоторые, не перебираю поштучно…

Она намекнула на ларискину слабость по мужской части, и та, смутившись, заторопилась:

— Ой, мне ещё за хлебом надо сбегать! Ни кусочка в доме не осталось…

И не позвала с собой. А ведь видела: Люба свою торговлю уже сворачивает, могли бы по-соседски и вместе в магазин пойти. Вообще-то, Люба хлеб не покупает, считай, года три: с тех пор, как устроилась буфетчицей, приносит его из больницы.

На ужин у неё были припасены гороховое пюре и жареный минтай, приготовленные в больничной кухне. Еда, может, и не самая вкусная, но, как справедливо полагала Люба, многие люди и этого не видят.

Она не любила зиму. Не всегда, а именно сейчас, став вдруг одинокой. А когда-то, давным-давно, так давно, что это уже кажется неправдой, она с нетерпением ждала снегопада, и чтобы дул ветер, срывая с огромных голов сугробов их боярские шапки, и кружились хороводы снежинок, и он, этот странный мальчик Петя из параллельного класса, старался забегать чуть-чуть вперёд, чтобы видеть сразу и Любин профиль, и лицо, и пряди её волос, выбивающиеся из-под белой пуховой шапочки. Когда у неё замерзали руки, он просил разрешения погреть их: снимал её варежки и нежно, чуть дыша, растирал ладони, дышал на них, а однажды, осмелев, поцеловал её пальцы.

Саня таких нежностей себе не позволял. Да это и понятно: он и стихов-то никогда не читал. А Петя писал их сам. И стал, кажется, даже известным: иногда Люба слышала его имя по радио, и как-то по телевизору показывали его выступление Петя, казалось, даже и не изменился: такой же худенький, чубчик так же задорно торчит, и глаза — детские, бездонно-голубые…

Зиму, впрочем, она перестала любить не только потому, что никто не сцеловывал снежинок с её холодных ладошек. Причина была куда прозаичней: за день в доме так выстывало, что, сбросив с себя шубейку, Люба тут же влазила в стеганый ватный халат, кидала в печку охапку дров и не отходила от неё до тех пор, пока не согревалась.

Мейсон, соскучившись по хозяйке, не отходил от неё ни на шаг

— Брысь, прилипала несчастный! — прикрикнула на него Люба. — Чего ластишься? Проголодался, да? А я вот для начала погляжу, не напакостил ли ты где…

Мейсон, изучивший характер своей хозяйки и, видимо, понимавший кое-какие слова, например, «напакостить», недовольно мяукнул.

— Ах ты, поганец, опять коврик обмочил! — воскликнула Люба. — Ну, Мейсон, погоди!

Коврик, прикрывавший дверцу в подполье, лежал комком. Люба даже не сомневалась, что кот, сделав на нём лужу, по своему обыкновению попытался скрыть следы «преступления»: в таких случаях он старательно комкал углы коврика, будто землю загребал. Сколько потом ни стирай и ни проветривай тряпку, она всё равно будет источать резкий запах кошачьей мочи.

Люба ухватила упирающегося Мейсона и уже хотела натыкать его носом в коврик, как вдруг обнаружила: он был абсолютно сухой. Вокруг дверцы-крышки лежал тонкий слой пыли, будто тут нечаянно встряхнули мешок с цементом.

— Ничего не пойму, — растерялась Люба. — Что это ты, Мейсон, тут без меня делал?

Кот, растопырив лапы, пытался вырваться из крепких рук.

— Может, это муженёк приходил татарить мои запасы, а? — размышляла Люба вслух. — Ларочка-то, говорят, ни помидоры мариновать не умеет, ни огурцов на зиму не солит, да и картошку свою, наверное, подъели: много ли эта барыня накопала со своих двух грядок! А Санька — едок отменный…

Люба отпустила кота, и тот стремглав взвился на подоконник. А его хозяйка нагнулась, провела пальцем по пыли — на полу остался четкий след. Недоумевая, она пристально оглядела кухню: всё вроде бы стояло на своих местах, ничего не изменилось. Если бы тут побывал Александр, то обязательно накрошил бы пепла от сигареты, бросил бы обгорелую спичку на половик и, конечно, отхлебнул бы брусничного морса из трёхлитровой банки. Но всё было чистым, нетронутым. Интересно, откуда взялась эта пыль?

Размышляя над этим вопросом, Люба машинально взяла тряпку, вытерла половицы и открыла холодильник, чтобы взять кастрюльку с гороховым пюре.

Кастрюлька стояла на другой полке, а из-под её крышки торчала ложка. Аккуратная Люба ни в жизнь не оставила бы ложку в еде, предназначенной на хранение, пусть и недолгое. Во всём она любила порядок: кастрюля должна быть закрыта, ложка вымыта и положена на сушилку, иначе — позор хозяйке-распустёхе!

— Мейсон, — сказала Люба, — ты был дома и всё видел. Это кто тут набезобразничал? Хозяин приходил, да?

Кот преданно таращился в глаза хозяйке, но даже не мяукнул. Обычно он откликался на своё имя, чем чрезвычайно занимал гостей. Можно даже сказать: он умел поддерживать разговор. Спросит Люба: «Мейсон, хочешь рыбки?» Кот в ответ умильно протянет: «Мя-я-у!» Спросит Люба: «Мейсон, купаться будем?» Он в ответ коротко и резко: «Мяв!»

А тут — молчок!

Люба подумала, что если соседка Людмила не соврала насчёт того, что Александр сидит в «ментовке», то, может, он и вправду приходил сюда утром: поел, набрал картошки из подполья, а может, и ещё чего прихватил, а? Она решила немедленно обследовать подполье.

Луч фонарика выхватывал ящики с сухим песком, где хранилась морковка, натыкался на кочаны капусты, подвешенные за корни под перекладинами — так они, считай, до весны сохранялись свежими. И на горку картошки, засыпанную в углу, луч света тоже наткнулся: ничего необычного, всё в целости и сохранности. Но за стеклянными бутылями и банками с соленьями-вареньями что-то вдруг мелькнуло. Люба страсть как боялась крыс и мышей. Неужто там притаилась одна из этих серых тварей?