Читаем без скачивания Москва-Париж - Александр Жарких
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каждый день в госпиталь привозили новых «трёхсотых». «Тяжёлых» почти сразу отсортировывали и отправляли ещё дальше от линии фронта – в Луганск и Ростов-на-Дону. А мы, «лёгкие», едва придя в себя, старательно осваивались с новыми временными условиями существования своих контуженно-раненых тел в предложенных нам обстоятельствах. И тут эти шашлыки! После наших-то надоевших сухпайков с кашами и тушёнкой…
Да, пребывая в некоем свиноводческом настроении, байки мы травили знатные. Один раз меня даже угораздило кроме пары не очень старых анекдотов рассказать о соловьиных песнях, которые никто не слышит, кроме того, кому в этот день будет суждено умереть, вспомнил Шиллера и Клуни. Вспомнил, да… Кое-кто мне не поверил, а кое-кто задумчиво промолчал, наверное, вспоминая что-то из своего жизненного опыта. И наверно, не случайно…
Жить, которого на самом деле звали Женя, приходил на послеобеденные посиделки после мучительных процедур по прочистке раневых каналов, прислонял к спинке стула свои костыли и тоже больше слушал, чем говорил. Однажды он всё-таки решил рассказать о двух наших ребятах, всегда здорово работавших на «Утёсе», о тех самых, к которым я его отправил перед крайним боем с ВСУшниками. Помню, что у них были позывные Кузьмич и Дина, но я не знал, что при накатах они ещё успевали между собой так здорово перешучиваться. Так было, по словам Жени, и при последнем в их жизни накате. Конечно, Женя знал их лучше меня, хотя я тоже старался быть ближе к своим пацанам-братанам.
Дине приходилось подносить тяжеленные короба с лентами и патронами к пулемёту, а Кузьмич чаще всего выбирал точки, с которых лучше всего вести стрельбу и следил за состоянием механизмов пулемёта, чтобы его не заклинило при стрельбе. Ленты с крупнокалиберными патронами тоже подвергались тщательному осмотру. Он же потом и наяривал по врагам. Но, сделав не более семидесяти прицельных выстрелов по врагам, вместе с Диной и пулемётом старался сменить точку обстрела. Они хорошо знали, что «Утёс» в любом бою является для врага приоритетной целью, и старались не рисковать, подолгу ведя огонь с одного места. В общем, первый и второй номер пулемётного расчёта. Женя прикрывал их до последнего, как мог, стреляя по наступавшим хохлам из автомата, иногда помогая перетаскивать коробки с патронами.
И вот эти уже совсем немолодые ребята, у которых дома остались семьи с детьми, подбадривая друг друга, весело кричали:
– Дина, сучка, ты куда, подлюка, от меня сбежала?
– Кузьмич, ещё раз так скажешь мне, подаю на развод!
– Дура, куда ты без меня пойдёшь?
– Сам ты – дурной! Вон командир нам Жить, даёт!
– Ладно, нам песня стрелять и Жить помогает, она как друг и зовёт и ведёт… Ну, иди же ко мне, Дина, обниму по-братски, – говорил Кузмич, и голос его приобретал песенные интонации: …И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадёт…
И дальше, рассказывал Женя, они оба всегда старались допеть слова этой известной советской песни уже хором:
– Мы можем петь и смеяться, как дети,
Среди упорной борьбы и труда,
Ведь мы такими родились на свете,
Что не сдаёмся нигде и никогда!
И они не сдались и работали по ВСУшникам до конца, пока их не накрыла тяжёлая стодвадцатая, – сказал Женя, – правильные пацаны были, А-шники из-под Курска. И все, кто тогда был в столовой, согласились с ним. Будем помнить, а как же! Но в этом мемориальном воздухе повисла пауза, в которую каждый вспоминал своих пацанов, которые уже никогда не вернутся с войны. Я не знал так близко этих двух наших погибших ребят, поэтому тоже молчал. А на следующий день Женьку на вертолёте вместе с группой пацанов отправили в Луганск, и мы с ним на прощанье крепко обнялись, пообещав потом найти друг друга. И он действительно найдёт меня.
А мы в своём госпитально-свиноводческом комплексе продолжали всё так же травить солдатские байки, которых было всегда много, как говна на свиноферме. Посиделки давали нам возможность посмотреть на происходящее и в целом на жизнь глазами друг друга. Мы могли шутить, быть серьезными или просто сидеть молча. И это было наше осознание самих себя.
Хорошо запомнился один из вновь прибывших раненых. Его правая нога была в гипсе и бинтах ниже колена, видимо, после недавно проведённой операции. В какой-то из дней, обычно сидевший в углу и до этого не принимавший участия в озвучивании солдатских баек, он вдруг произнёс немного хриплым голосом:
– У них там тоже люди есть! – все удивлённо посмотрели на него, а он продолжал:
– Ну, у них, у ВСУшников… Мы когда в январе одну из последних пятиэтажек в Соледаре забирали, положили много наших в первом же накате. Зарубились тогда, сука, с ними крепко. Я старшим группы был, ну и не получалось у нас нихера зайти в один подъезд. Стрельбу затихарили в какой-то момент и мы, и они. Ну сидим мы, значит, в доме напротив и вертим туда-сюда, что делать. Вдруг слышу, кто-то кричит: «Забирайте своих!» Ну я высунулся в проём и увидел пулемётчика ВСУшного, который махал рукой из огневой точки на верхнем этаже.
А ведь не раз бывало, что укропы такие подлянки устраивали: мы выходили, а они начинали стрелять. Не знаю, почему, но в этот раз я поверил украинскому пулемётчику. Мы подождали немного и решились пойти, нужно было быстрее забрать наших ребят, «двухсотых» и «трёхсотых». В принципе ВСУшник тоже рисковал: стоял в проёме окна и его хорошо было видно. Он и ещё несколько укропов, которые видели нас в своём секторе обстрела, не открывали огонь, пока мы забирали своих. Эти хохлы поступили достойно, по-пацански, хотя наверняка не все из них были согласны с таким решением: краем глаза я тогда увидел, как этот пулемётчик что-то сказал кому-то из своих и врезал по черепу с такой силой, что тот отлетел от оконного проёма и больше там не появлялся. Когда мы всех вынесли, к нам подошла ещё одна группа, и мы забрали себе этот грёбаный дом. Этого пулемётчика «задвухсотили» гранатой мы в том бою… Меня тогда тоже ранило. Но не так, как в этот раз… Да, пацаны, меня вообще-то Валютой зовут, погоняло, позывной мой, в смысле.
