Читаем без скачивания Причуды любви - Энцо Бьяджи

В шестнадцать лет довольно нерадивый студент Аллен Стюарт Кенигсберг решил сменить имя на Вуди Аллена. Высоких идеалов у него не было. Он любил баскетбол, легкую атлетику, упивался приключениями Мандрейка, Флэша Гордона и одного знаменитого бейсболиста, в чью честь он назовет своего сына Сэтчелом.

Неожиданно он открыл в себе призвание юмориста, по его словам, «некий дар, не поддающийся определению». Послал в газеты несколько острот, их напечатали, и Аллен получил свой первый гонорар. Так начинается его карьера гэгмена (человека, придумывающего остроты), телесценариста, конферансье в ночных клубах; так он прокладывает себе дорогу на экран, к премии «Оскар», к обложке журнала «Ньюсуик», в котором его именуют просто — «гений».

— Меня нередко спрашивают, хочу ли я обессмертить себя своими творениями. Конечно, хочу, и достичь этого очень легко: я просто не собираюсь умирать.

А еще он хотел бы стать мастером международного класса по гольфу, теннисистом, как Джон Макенрой, и концертирующим пианистом, как Джон Льюис. Но ему не повезло: он стал киношником.

Начало было, как всегда, нелегким: он выступал в третьесортных кабаре с труппой комедиантов. При этом публика состояла почти сплошь из пожилых евреев, поэтому надо было по ходу дела переводить свои остроты на идиш.

— Трудная, доложу вам, задача смешить добропорядочных обывателей, — говорит Вуди Аллен.

Потом «Нью-Йоркер» опубликовал его рассказы, вышло собрание его анекдотов, пластинки, интермедии для бродвейских театров, иллюстрированная история его жизни — словом, деньги потекли рекой.

— Я люблю играть, но не настолько, чтобы ограничиться актерской профессией. Люблю писать, но не так, чтоб больше ничего не делать. Люблю аплодисменты, но живу не только ради них. Люблю деньги, но они у меня есть.

Он знаменит, богат и не скрывает этого. Роскошный аттик на Парк-авеню, севрский фарфор, подлинники Пикассо, «роллс-ройс» у подъезда…

— Я выбрал цвет слоновой кости, — говорит он. — У людей я почему-то неизменно ассоциируюсь с Гринвич-Виллидж и с бродягами в драных свитерах. Так вот, это совершенно не мой тип. Я никогда таким не был. Никогда. Я всю жизнь прожил на Манхэттене, питался только в первоклассных ресторанах и покупал только лучшие автомобили. Однако же шофер всегда высаживает меня, не доезжая до того места, куда я направляюсь: на владельца такой роскошной машины начинают глазеть, а меня это раздражает.

У него есть любимые заведения: «Russia Tea Room»[12], вся в коврах и самоварах, по большей части декоративных, и «Элен» — элегантный ресторан, хозяйка которого, милая и услужливая еврейка, умеет оградить его от любопытных взоров. Тем не менее публике известны его вкусы: рогалики, спагетти и минеральная вода «Перье». Он терпеть не может деревню: «тьма комаров, муравьев и ни одного китайского ресторана».

Замкнутый, необщительный, он, как все великие комедианты, от Мольера до Чаплина, маскирует свою меланхолию смущенными улыбками. С юношеского пристрастия к комиксам он теперь переключился на Пруста, Малера, Ингмара Бергмана; впрочем, ему и с самим собой не скучно.

Каждый понедельник он выступает со своим оркестриком (в него, кстати, входят полицейский и рекламный агент) в маленьком кабачке «У Майкла» на 55-й Восточной улице. Его не раз спрашивали, почему он сменил саксофон на кларино. «С ним легче унести ноги в случае погрома», — отвечает Вуди Аллен.

Его шутки всегда помогали ему отгородиться от жестокой реальности нашего времени; так, один из его персонажей говорит: «Фортуна, мой друг фортуна! Ведь, родись я в Берлине или в Варшаве, быть бы мне сегодня абажуром. — А потом невозмутимо добавляет: — Я понятия не имел, что Гитлер нацист. Всегда считал, что он работает в телефонной компании».

Политика его мало интересует.

— Я, наверное, единственный еврей в мире, который не мечтает жить в Иерусалиме. — И действительно, он прекрасно устроился на Манхэттене.

В одной из своих книг он пишет: «К сожалению, наши политики либо некомпетентны, либо продажны, а нередко сочетают в себе оба эти качества. Правительство глухо к нуждам обыкновенного человека. А тем, кто стоит еще ниже по социальной лестнице, не пробиться даже к заместителю секретаря. Не спорю, демократия — самая справедливая форма правления. По крайней мере она гарантирует людям гражданские свободы. У нас гражданина нельзя без оснований упрятать в тюрьму, подвергнуть пыткам, заставить посмотреть тот или иной спектакль на Бродвее. Не то что в Советском Союзе. При тоталитарном режиме человека, если он свистнет на улице, могут приговорить к тридцати годам лагерей. А не перестань он свистеть, отсидев пятнадцать лет, так, пожалуй, и расстреляют. Терроризм по природе своей — обратная сторона фашизма. Нынче люди боятся разрезать бифштекс у себя на тарелке: не дай Бог, взорвется, — такого в истории еще не было. Насилие порождает насилие, и можно предположить, что к девяностому году похищение людей станет основной формой социальной интеграции».

В письме в «Нью-Йорк таймс» он выразил протест против насилия, чинимого израильскими властями на оккупированных территориях. Письмо выдержано в его излюбленном парадоксальном стиле: «Голодная забастовка. Угнетенные решили голодать до тех пор, пока их требования не будут удовлетворены, сколько бы ни подсовывали им под нос коварные политиканы бисквиты и пармезан. Если правящей партии все же удастся накормить бастующих, то, скорее всего, она подавит волнения. А уж если она заставит забастовщиков заплатить по счету, то можно смело трубить победу».

К религии он тоже относится с известной отстраненностью. К примеру, библейские притчи вызывают у него недоверие: «Разумеется, волк будет жить вместе с ягненком, только ягненок недолго проживет».

Или еще: «Бога нет, Маркс умер, да и я неважно себя чувствую. Ну ладно, Бога нет, незачем и искать его, но попробуй сыщи водопроводчика в воскресенье!..» На все возражения он требует вещественных доказательств: «Вот если бы Всевышний мог подать мне какой-нибудь знак. К примеру, открыть на мое имя счет в одном из швейцарских банков».

Он любит сочинять истории о служителях культа. Вот два образчика:

Раввин Цви Хаим Исроэл, большой знаток и комментатор Торы, был единодушно признан своими учениками, составляющими шестнадцатую часть одного процента еврейского населения, мудрейшим человеком на земле. Однажды он направлялся в синагогу, дабы увековечить день, в который Бог не сдержал ни одного из данных обещаний. По пути его остановила женщина и спросила: «Ребе, почему запрещено есть мясо свиньи?» «Как?! — изумился раввин. — Неужто запрещено? Ай-яй-яй!»