Читаем без скачивания Река убиенных - Богдан Сушинский

— Лейтенант Розбах, — педантично и в то же время почти умоляюще уточнил пленный.

— Можете считать, что в чине я вас уже понизил. Каждого пленного, который попадает нам в руки, мы тотчас понижаем в чине. Кроме рядовых, конечно. Это делает любой допрашивающий офицер. И сразу же сообщаем об этом немецкому командованию. Через международный Красный Крест. Что, не знали об этом?

— Нет, господин лейтенант, не знал. Нам о таких действиях не сообщали.

— Скрыли, значит, сволочи.

— Скрыли, — почти заискивающе подтвердил пленник.

— То есть, я так понял, что школа разведки вас вполне устраивает, фельдфебель?

— Предпочел бы обычный лагерь для военнопленных, — вяло пробормотал Розбах. — Я — пленный и согласно международной конвенции…

— Это буржуазная конвенция, унтер-офицер, — еще раз понизил его в чине Штубер. — Всякого пленного, который обвиняет Красную армию в нарушении этой вражеской конвенции, у нас принято вешать.

— Проклятие… Тогда сделайте что-нибудь, чтобы меня отправили… если можно, в офицерский…

— Что, «в офицерский»? Лагерь, что ли? Я вас спрашиваю! — вдруг вспомнился Штуберу теперь уже незабываемый для него капитан Грошев.

— Лагерь, господин лейтенант, — еще тише проговорил Розбах.

Штубер издевательски расхохотался.

— В таком случае, придется сразу же повышать вас до капитана. В офицерские принимаем, только начиная с чина капитана. Или оберлейтенанта СС. Для эсэсовцев скидка. Слушайте вы, идиот. Мало того, что вы угодили в плен, так вы еще и пытаетесь убедить противника, что офицеров вермахта подбирают исключительно из дебилов. О каком лагере для офицеров вы здесь несете? Их у нас в помине нет. Вообще никаких лагерей для военнопленных. Из какого полка?

— Что?

— Из какого вы полка, кретин?

— Второй пехотный.

— Восьмой дивизии? — добавил Штубер. — Я вас спрашиваю.

— Восьмой.

— Командиром которой является генерал-майор Вензель?

— Вот видите, вы и так все знаете.

— Да, мы знаем все. Но это не освобождает вас от необходимости отвечать на мои вопросы.

— Но ведь я отвечаю, — испуганно заверил пленный.

— Сколько людей в вашем батальоне?

— Понятия не имею. После этой атаки…

— Сколько было до атаки?

— Человек семьдесят.

— Фамилия командира батальона? Чин?

— Майор Нойман.

«Пора прекращать допрос, — сказал себе оберштурмфюрер. — Иначе этот болван выдаст мне весь генералитет, — презрительно ухмыльнулся он. — Включая командующего Южной группы войск генерала Гольдера. И тогда трудно будет убедить его в необходимости возвращаться к своим. А пока что на него еще можно положиться. Во всяком случае, никакого иного гонца до этой ночи Бог нам не пошлет».

Шла минута за минутой. Штубер молчал. Пленный сначала не придавал этому значения, потом, поняв, что молчание затягивается, отвел глаза от лужи, которая была обещана ему в качестве усыпальницы, наконец, начал нервно покашливать и шаркать ногами, пытаясь привлечь к себе внимание советского лейтенанта. Однако Штубер задумчиво смотрел куда-то мимо него, в выжженную степь, и, казалось, совершенно забыл о допрашиваемом.

— Так что со мной будет, господин лейтенант?

— Товарищ лейтенант, — угрожающе уточнил Штубер.

— Товарищ лейтенант. Именно так я и хотел сказать.

— Семенюк! — позвал Штубер. Все это время новобранец сидел неподалеку, по-турецки поджав ноги и не снимая пальца со спускового крючка винтовки. Подстраховывая своего командира, он не решался спускать глаз с пленного немца. — Уведи его в мой окопчик. И снова свяжи.

— Господин лейтенант! Умоляю вас, господин лейтенант… — сцепил руки у подбородка пленный, решив, что русский офицер приказал расстрелять его. — Но ведь я ничего не совершил. Предайте меня хотя бы суду. Я — военнопленный. Нельзя же просто так, своей властью.

— Предать вас суду? — поднялся Штубер. — Суда у нас нужно заслужить, товарищ ефрейтор. Своим мужеством. Но если вы так настаиваете… могу устроить вам суд. — Он смерил лейтенанта с ног до головы и, уже уходя, бросил: — Суд я вам даже обещаю, рядовой.

36

Свет этого странного невесть откуда взявшегося диска проникал в амбразуры дота, слепил окуляр перископа, в который Громов пытался рассмотреть его, а серую заводь Днестра просвечивал так, словно где-то там, в глубине ее, зарождалось и все выше и выше поднималось к поверхности некое подобие луны, готовой вот-вот вырваться из мутных потоков реки и взметнуться в ночное поднебесье.

Под сенью этого сияния по обоим берегам реки вдруг воцарилась непривычная, необъяснимая, какая-то вселенская тишина. Все, что еще несколько минут назад жаждало смерти и в то же время вздрагивало в страхе за свою жизнь, накапливая ненависть для того, чтобы отобрать ее у подобного себе, — теперь вдруг затихло, замерло, застыло, осененное этим странным молочно-голубоватым светом, словно снизошедшей из глубины Вселенной небесной благодатью.

По ту и эту сторону Днестра, на прибрежных холмах и высотах, окопах и дотах, люди, затаив дыхание, в изумлении смотрели на странное небесное сниспослание сие, ощущая в душах зарождающееся чувство первопровидцев, питающееся не вполне осознанным, но глубоким и искренним чувством покаяния.

— Ты явился, Господи! Не бери нас к себе, а помири и наставь на путь христовый.

— Ты с кем это беседуешь, Кожухарь?

— С Господом.

— Молишься, что ли?

— Не молюсь, а объясняю. Он ведь сам уже не ведает, что творит. Ты явился, Господи. Но почему только сейчас? Чтобы отпевать нас? Отпевать и убивать у нас и без Тебя есть кому. И ненавидеть — тоже. Ненавидеть мы от Тебя научились. И карать — во имя Твое. Так явись же. Научи, надоумь…

— Прекратить, Кожухарь, — негромко и незло прервал Андрей молитвенное стенание связиста.

Кожухарь стоял у амбразуры на коленях, подставив лицо странному сиянию, но при этом все же прижимал к груди винтовку. И непонятно было: то ли он, чисто по-солдатски, хотел предстать с ней пред очи Господни, как с орудием преступления; то ли надеялся, что Господь оставит его на земле.

Громов оторвался от окуляра перископа лишь на несколько мгновений, но, когда вновь припал к нему, вдруг отчетливо увидел, что сияние слегка померкло, зато прямо перед ним предстало некое подобие иллюминатора, за которым едва заметно очерчивалась фигура сидящего человека. Словно над рекой вдруг застыл самолет, летчик которого заставил машину остановиться всего за какую-нибудь сотню метров от крутого берега, в который она вроде бы неминуемо должна была врезаться.

В мощный перископ Андрей явственно видел фигуру этого пилота в светлом, отливающем лунной синевой костюме. И еще ему почудилось, что на несколько секунд рядом с пилотом появился другой человек. Появился, нагнулся над ним, словно что-то сообщил или просто всмотрелся в иллюминатор…

— Господи, что ж ты так поздно прислал ангелов своих? Сколько крови людской стекло в эту реку. Сколько жизней людских приняла она. Воистину сказано было: «река убиенных».

— Вот-вот, воистину… — прошептал лейтенант, поддаваясь магии его божественных экзальтаций. И в то же мгновение иллюминатор погас, фигура пилота исчезла, а сам солнечный диск растаял в ночной мгле.

Громов мотнул головой, закрыл и снова открыл глаза, повертел ручками перископа влево, вправо… Ничего! Коричневатое ночное поднебесье. Чуть поопустил перископ вниз… Словно бы ничего и не было! Никакого диска. Никакого иллюминатора. И уж, конечно, никакого пилота…

«Сон? Бред? Мираж?»

Повертев еще немного стволом перископа, Громов устало протер дрожащей рукой глаза, размазал по лицу капли липкого пота и осел на табурет, поставленный между лежанкой и ящиками автоматных патронов.

— Что же ты замолчал, Кожухарь? Чудно так говорил, как священник на проповеди.

Кожухарь не ответил. Вокруг царило молчание.

Громов повернул голову и в сумерках полуотсека связи, в котором обычно располагался телефонист, увидел, что тот стоит на коленях, уткнувшись головой в откос амбразуры.

Лейтенант поднялся и, прихватив его подбородок, оторвал лицо от стены.

«Спит?! — не поверил своим глазам. — Не может быть! Когда ж он?»

— Кожухарь! Слышь, Кожухарь?

— А? Что?! Я, товарищ лейтенант, — медленно, все еще до конца не проснувшись, поднимался связист.

— Когда ж ты успел заснуть?

— Заснуть? — удивленно, не понимающе, переспросил Кожухарь. — Давно. Сон какой-то странный такой.

— Какой?

— Непересказуемый какой-то, — неохотно молвил связист, давая понять, что делиться своими сновидениями не желает.

— Подожди, какой сон? Ты ведь только что говорил. Молился, что ли… «Господи, что ж ты так поздно послал ангелов своих». Или что-то в этом роде.