Читаем без скачивания Здесь и теперь - Владимир Файнберг

— Тимур Саюнович, кому–кому, а вам зазнайство не грозит, уверен.

— Ой, Артур, человек непредсказуем, ни в чём нельзя до конца быть уверенным. Я не молод — знаю, что говорю… Теперь часто придётся летать в Москву. Будет оставаться время — увидимся.

Лимузин мягко затормозил у киностудии.

— Не грусти. Чувствую, судьба готовит тебя для чего‑то, о чём не знаем ни ты, ни я…

Входя по ступенькам под козырёк подъезда, я оглянулся. «Чайки» уже не было видно за пеленой снегопада. И тут я пожалел, что не рассказал Нурлиеву о занятиях в лаборатории.

Когда подходил к просмотровому залу на четвёртом этаже, где обычно принимались фильмы, обогнала Зинаида Яковлевна. Она предупредительно открыла дверь, пропустила меня вперёд и вошла вслед.

Небольшой зал был полон. Кроме членов худсовета во главе с Гошевым я увидел здесь Наденьку, оператора. И ещё человек пятнадцать, совсем незнакомых.

Сел в заднем ряду, у микшера.

— Все собрались? — оглянулся Гошев. Мутные глаза скользнули по мне. — Давайте наконец начинать.

Я снял трубку телефона и сказал механику:

— Поехали.

Свет в зале погас. Во весь экран появился титр: «Первомайское поздравление советского народа».

Десять минут, пока длился фильм, показались бесконечно долгими. Сейчас, после встречи с Нурлиевым, после разговора об Атаеве, о делах, которые творились в республике, стыдно было смотреть на этот калейдоскоп пляшущих и поющих ребятишек, на вид благополучных, отглаженных… Да и наплывающие после каждого номера цветные детские картины на космические темы создавали впечатление лёгкости проникновения в запредельное… Лишь Игоряшка, каждое его появление в кадре, неизвестно почему, магически оставляло впечатление чего‑то значительного.

В зале стояла полная тишина, когда зажёгся свет. Только Наденька, перегнувшись назад из предпоследнего ряда, шепнула:

— Артур, замечательно. Такого они ещё не видели.

— Давайте без перерыва просмотрим вторую картину, — раздался голос Гошева. — Тогда и обсудим.

Я уступил место у микшера другому режиссёру и пересел на край ряда, поближе к двери.

Вторым принимался полнометражный художественный фильм «Дедово поле». В отстающий колхоз удирал после десятого класса долговязый паренёк Коля. Родители, тепло устроившиеся в городе, пытались его вернуть. Но он был верен завету деда–земледельца.

Я потерпел минут двадцать, не смог перебороть себя и тихо вышел.

Взад–вперёд шагал по пустынному коридору, думал о том, что, по сути дела, эта поделка досадно компрометирует трагическую тему.

Вспомнилось, как через несколько лет после окончания института, когда я стал уже ездить внештатным корреспондентом одной ведомственной газетки, судьба закинула как‑то осенью в картофелеводческий колхоз Брянщины. Не успел я поселиться в избе бригадирши, зарядил многодневный ледяной дождь. Поля с не убранной ещё картошкой заплывали жидкой грязью. Бригадирша (сейчас я пытался и никак не мог вспомнить её имя), худая, как спичка, в платке, ватнике и кирзовых сапогах, тяжёлых от налипшей глины, однажды, войдя в избу, сказала с отчаянием: «Помрем с голоду. Видно, все же есть Председатель над нами!»

Странная была фраза. Но запомнилась. Запомнились её дети — три человечка мал мала меньше, с рёвом ползающие по половицам, запомнился её муж — вечно пьяный, небритый, одноногий инвалид войны. Запомнился тяжкий угар от растрескавшейся, дымящей печки; затируха, которой эти погрязшие в бедности люди делились со мной.

Ни один грузовик не мог проехать по единственной, потонувшей в глубокой глине дороге. В конце концов председателю удалось связаться по телефону с воинской частью, и меня вывез на железнодорожную станцию бронетранспортёр на гусеничном ходу.

Забираясь под все тем же ледяным дождём в бронетранспортёр, я был счастлив, что вырываюсь из этого ада, и в то же время чувствовал себя предателем. Уже в поезде, лёжа на боковой полке бесплацкартного вагона, под стук колёс думал о том, что должен бросить стихи, литературу, окончить какие‑нибудь курсы председателей и пойти в колхоз, чтоб хоть что‑то сделать для этих людей.

«Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои просторы ветровые, как слезы первые любви», — повторял я блоковские строки, когда поезд уже подъезжал к Москве, к теплу, к родному дому…

Всякое с тех пор со мной бывало, и вот надо же, сейчас в коридоре студии возник в памяти давно забытый эпизод. «Может, все обойдётся, — думал я, — предложу Гошеву ещё один замысел. Так и назову: «Слезы первые любви?».

Выглянула в коридор Наденька, позвала на обсуждение.

Через полчаса всё было кончено.

Я первым вышел из зала и побрёл к лифту. В ушах звучали голоса членов худсовета: «Дети слишком маленькие, не могут нести идею государственности»; «Где танцы, отображающие трудовые навыки?»; «А песни? Вы заметили: у одной девочки на крупном плане нет переднего зуба?! Другая танцует с веером! С каких пор веер стал атрибутом советской пионерии?» Короткое обсуждение подытожил Гошев:

— Как видите, все единодушны в оценке этой картины. Я поручил вам ответственное задание. Вы сами придумали сценарий. Мы не контролировали вас ни в павильоне, ни при монтаже. Каков итог? Три года мы вас держали, согласно положению о молодых специалистах. Вы подвели нас. Думаю, выражу общее мнение — пора расстаться.

В конце коридора нагнала Зиночка.

— А я поздравляю вас. Очень талантливый фильм. Даже не ожидала, что так получится, — задыхаясь, прошептала она. — Ой, скажите, Артур, а кто вас привёз на правительственной машине?

Я тупо взглянул на неё и вошёл в кабину лифта.

Если я смотрю издалека на свою ладонь и моргаю, это движение ресниц чётко отражается на ней. Все дальше отодвигаю ладонь, отодвигаю, сколько могу, и все так же чётко, словно движение крыльев бабочки, ощущает ладонь взмахи ресниц.

После этого мысленно закручиваю по часовой стрелке кольцо энергии на той же ладони. И вот по подушечкам пальцев проходит дуновение, а через секунду–другую вертится на ладони призрачное кольцо вроде бублика. Вертится само, с любой скоростью, какую пожелаю. Если упражняюсь в темноте — оно светится, если подношу ладонь к уху — слышу потрескивание. Увеличиваю скорость кружения — потрескивание учащается. Интересно, что на моей правой ладони ничего этого не происходит.

Продолжаю упражняться с цветком, с моим кринумом. Как было задано Йовайшей в прошлый четверг, опять сосредоточиваюсь на растении. Вижу уже привычные полосы синей энергии вдоль зелёных листьев, затем закрываю глаза — в них то же самое. Мысленно задаю вопрос цветку: «Откуда ты?» Несколько дней никакого ответа. И вот позавчера вечером увидел в закрытых глазах совершенно реальную заводь вдоль болотца возле большой реки. В заводи стояла на одной ноге цапля. Цапля взлетела. Сверху стали видны группы кринумов, растущие между заводью и рекой.

Я не поленился зайти в библиотеку, взял толстый том «Оранжерейные и комнатные растения» и прочёл, что кринум — растение с берегов Нила, его называют «нильская лилия».

…Кто‑то дёргает за ногу, за плечо, вырывает, вырывает из сна. С трудом приоткрываю глаза. Вижу над собой заросшего рыжеватой щетиной старика с коптящей керосиновой лампой в руке.

— Ты корреспондент?

— В чём дело?

— Ты, говорю, корреспондент?

— Да.

— Откуда?

— Из Москвы, — отвечаю, ещё пытаясь уйти обратно в сон.

— Вставай. В станице заваруха.

Спускаю ноги, вскакиваю и тут же со стоном валюсь на пол. Ступни, распухшие от вчерашнего сорокакилометрового перехода через степь, не держат.

— Чего кувыркаешься? Вставай!

Натягиваю брюки, носки, втискиваю ноги в ботинки. Поднимаюсь, опершись на локоть старика. И только сейчас слышу гул голосов за стенами избы.

— Что случилось?

— Муки в пекарню до вчерашнего неделю не завозили. Вчера привезли. Народ неделю ночами очередь держал, с детями малыми, номера на руках рисовали. Нынче хлеб в ларьке продают, а он сплошь в червях. — Старик нервничает, тянет меня на улицу. — Продавщицу Наталью захватили, пекаря Семена Ивановича. Хотят их убить. Убьют ведь. А что из этого будет, соображаешь? Говорил им — не слушают.

— А вас как зовут? Кто вы?

— Яков, всю жизнь активист, крестьянский корреспондент, два сына в войне погибли.

Выхожу вместе с ним на крыльцо в серый рассвет и оказываюсь лицом к лицу с морем людей. Все они смотрят на меня. Гул притих. Только плачут закутанные младенцы на руках у женщин.

У некоторых мужиков винтовки, у одного перекинут через плечо автомат.

— Вот корреспондент! Из самой Москвы! — возглашает Яков. — Станичники, он знает, что делать. — И больно пихает меня под лопатку: — Говори народу!