Читаем без скачивания Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Вот о чём мучительно думал я, пока, выходя к площади Рижского вокзала, не увидел на тротуаре и на мостовой возле стоянки такси увеличивающуюся на глазах толпу. Оттуда слышались какие‑то возгласы. Если бы меня не обогнал милиционер с перекинутым через плечо переговорным устройством, я непременно обогнул бы это место. Оставалось всего лишь перейти площадь и войти в первый из трёх высоких белых корпусов возле эстакады, у которой стояла, сверкая золотым крестом, церковь.

Но молоденький милиционер в полушубке с погонами, в валенках, оснащённых галошами, уже норовисто вклинивался в густую толпу, откуда громко, как‑то слишком громко для человеческого голоса раздавалось:

— Время истекает! Братья и сестры! Покайтесь! Покайтесь, кто не крещён — немедленно креститесь! Храм рядом — рукой подать. Так же близко до Страшного суда!

В этот момент из‑за широкой милицейской спины я увидел Игнатьича. В руках его был новенький оранжевый мегафон.

Среди испуганных, смеющихся, недоумевающих лиц синеглазое, доверчиво открытое лицо Игнатьича поразило.

На полшага опередив милиционера, я ухватил проповедника за локоть.

— Идемте скорей!

— Куда? — спокойно улыбнулся Игнатьич.

Я так и не понял, узнал он меня или нет. Я было потянул его вон из толпы, но тут же милиционер вырвал из руки Игнатьича мегафон, схватил его за другую руку.

— Гражданин, пройдёмте!

— На каком это основании?! — вмешался я.

— Не твоё дело. Расходитесь. И вы расходитесь, граждане.

Моя рука молнией метнулась во внутренний карман пальто, и перед лицом милиционера появился несданный пропуск на киностудию, на красной обложке которого золотой краской был оттиснут орден Ленина.

— Нарушал общественный порядок, — выдавил из себя милиционер. Обе руки его были заняты. Одной он крепко держал Игнатьича, другой — мегафон и поэтому при всём желании не мог раскрыть пропуска и даже понять, какую организацию представляет неожиданный прохожий.

— Киностудия. Идет репетиция эпизода из фильма. Понятно?

— Тогда другое дело. — Милиционер отпустил Игнатьича, а мегафон отдал мне. — А вы кто будете?

— Режиссер. Тут написано. — Я уже уводил Игнатьича сквозь расступающуюся толпу. Милиционер мог опомниться в любую минуту, тем более кто‑то сзади растерянно спросил:

— А где же кинооператор?

К счастью, вереница свободных такси стояла вдоль тротуара. Я впихнул Игнатьича на заднее сиденье первой же машины, втиснулся за ним и бросил шофёру:

— Вперед!

— Куда вперёд? — обернулся немолодой, благообразный водитель в форменной фуражке.

Я назвал свой адрес.

— Только потому, что артисты, — недовольно буркнул таксист, трогая с места машину. — Смена кончается, я ещё в баню хочу попасть, пивка попить. Другой край Москвы, всегда так получается.

И тут неожиданно заговорил Игнатьич.

— Баня — дело хорошее. Особенно — духовная баня покаяния. Сегодня же, после работы, сядь, успокойся, вспомни про совесть и подумай, какой ты на самом деле внутри себя, чего по–настоящему хочешь, сдери с себя все личины, хоть раз глянь в истинное лицо свое… А после крестись, если не крещён.

— Ну и артист! — перебил водитель. — Некогда мне дурью заниматься.

— Справедливо сказано, — подхватил Игнатьич. — Грянет Страшный суд — с чем предстанешь? Времени совсем мало осталось. Дурью заниматься некогда. Вот и пустит тебя Господь в распыл.

— Вы это серьёзно? — на миг обернулся таксист.

Из синих глаз Игнатьича струилась несокрушимая вера.

Таксист проехал ещё немного, потом тормознул у тротуара.

— Вылезайте!

— В чём дело? — спросил я.

— К чёртовой матери! Ездят тут — настроение портят! Вылезайте!

Я решил не связываться. Вышел с мегафоном в руках. Следом вышел и Игнатьич, перекрестив напоследок обалдевшего водителя.

И вот такси уехало, и мы оба стояли друг против друга на полдороге до моего дома.

— Ну а вы, милый человек, разобрались в самом себе, покаялись? Больно суровое у вас лицо, а ведь радоваться надо! В бедах своих виноваты мы сами. Бог тут ни при чём. Он даровал человеку свой, божественный атрибут — полную свободу воли. И все смотрел, как мы, люди, ею распорядимся… Вот и довели все до безобразия. Веками стирали образ Божий с земли, с себя, с детей своих. Но скоро после Страшного суда все это восстановит Бог для тех, кто покаялся и крестился, пришёл ко Христу. Потому и радоваться надо, что мало ждать осталось. — И тут же, без всякого перехода, Игнатьич спросил: — У вас случаем не найдётся двух копеек? Вон как раз автомат.

Пока Игнатьич звонил, я, стоя с мегафоном в руке, настороженно оглядывался. Я не представлял себе, что дальше делать с этим человеком. Страшно было за него. Страшна была его кликушеская уверенность в приближении события, подводящего черту под историей человечества. И в то же время меня необыкновенно привлекало органическое единство между словом и делом Игнатьича. Такое завидное единство могло быть доступно только гению. Или же психически больному. Но что есть психическая болезнь? Ведь и Ван Гога считали сумасшедшим…

Игнатьич вышел из телефонной будки весёлым.

— Оказывается, здесь Трифоновская рядом! Знакомые собирают на квартире добрых людей для беседы, хотите пойти?

— Я ведь был! — вырвалось у меня. Я понял, что при всей симпатии к Игнатьичу не хочу, не могу больше слышать про Страшный суд, прибывающий по известному Игнатьичу расписанию. — Когда это случится? — на всякий случай спросил я.

Игнатьич придвинулся и шепнул в ухо:

— Через три с половиной недели — двадцать восьмого февраля.

— Откуда все‑таки вам это так точно известно?

— Если ползать по картине — увидишь только комья краски, ну, линию, точку. Больше ничего. Чтоб увидеть картину, понять её, милый человек, нужно отойти, подняться над ней. Тогда откроется красота, смысл. И ещё скажу. — Игнатьич снова придвинулся к уху, загадочно прошептал: — Во всей Вселенной человек — единственное живое существо, ставящее вопрос о смысле жизни…

Я вздохнул и буркнул, отдавая мегафон:

— Знаете ли, не надо ходить по улицам с этой штукой. Кто вам дал?

— Надежда — добрая душа, — просиял Игнатьич.

— Можете подвести не только себя, но и Наденьку, — жёстко сказал я. — А у неё ребёнок.

— Фома неверующий, — все так же ласково улыбнулся Игнатьич, — я ведь объяснил вам: уже и времени‑то не осталось кого‑нибудь подводить… А то, что сегодня вырвали меня из когтей дьявольских, — это вам зачтётся, очень скоро.

— Ладно. До свидания.

— Воистину до свидания. При иных обстоятельствах, — поклонился Игнатьич и добавил, поудобнее пристраивая ремешок мегафона на плече: — Теперь хоть вам ясно, что есть труба архангельская?

У меня голова пошла кругом. Я смотрел вслед удаляющейся высокой фигуре, пока та не свернула за угол.

Очнувшись, подумал, что на мне висит какое‑то обязательство, какое‑то дело. Потом вспомнил. Вошел в ту же будку автомата, позвонил сначала Маргарите, извинился за то, что опоздал.

— Это к лучшему! — затараторила она. — Всё не случайно. Я сейчас убегаю, за мной приехали. Артур, умоляю вас, приходите в четверг часа в три. У нас будет вдоволь времени, и я вам скажу самое главное. А потом мы вместе поедем в лабораторию. Заметано?

— Хорошо. — Я повесил трубку, достал бумажку с телефоном, который дала Наденька, и набрал номер.

Мать Игоряшки была дома.

— А у меня смена в шесть начинается, к двум конец, теперь уж пятый. Игоря нет ещё, на продлёнке. Все просит: «Мам, позвони на студию». Да и нам охота кино поглядеть — всей родне, все ж таки слух прошёл: «Игоря засняли». А когда, по какой программе запустят?

— С вашего разрешения, я к вам приду сегодня, всё объясню. Удобно часам к восьми?

— Очень даже! Пироги испеку! Любите с грибами?

Я записал адрес и пошёл в сторону дома, понемногу согреваясь от ходьбы. По пути заходил в магазины, складывал в приобретённый пластиковый пакет сливочное масло, творог, бутылки с кефиром, хлеб. В магазине «Мясо» давали сосиски. Когда, простояв за ними в очереди, вышел на улицу, уже зажглись фонари. Второй раз отстоял очередь в аптеке к отделу готовых форм, купил для Игоряшки две упаковки витамина С с глюкозой, потом подъехал в переполненном троллейбусе к «Детскому миру», вышел оттуда ещё и с длинной яркой коробкой — набором деталей для сборки модели планера.

Деньги таяли быстро.

Помятый в очередях и транспорте, усталый, подходил к дому, думая с отчаянием, что опять круг замкнулся, ничто не изменилось. Но все‑таки ощущение поворота, сдвига с мёртвой точки теплилось вопреки всей логике событий.

Мало того, даже войдя в квартиру и увидев, что у матери опять приступ давления, она лежит, постанывая от головной боли с мокрым полотенцем под затылком, — даже тогда я сознавал: что‑то должно произойти, теперешняя суета вокруг неё — кипячение воды для грелки, лихорадочные поиски клофелина в ящичке для лекарств, набрасывание вдобавок к одеялу пледа на ноги — все это чем‑то отличается от уже много раз бывшего.