Читаем без скачивания Девочка в красном пальто - Кейт Хэмер

Дедушка выстроил нас в ряд перед входом.

Женщина в темно-розовой шляпе кричит дедушке:

– Здравствуйте! – И еще: – Какой прекрасный, прекрасный день!

Когда она говорит, цветы на ее шляпе наклоняются на своих проволочках в нашу сторону, как будто они тоже хотят поговорить. Она продолжает:

– Какая благая весть! Какое счастье, что вы решились проделать такой дальний путь и добрались до нас.

Дедушка берет ее руку и прижимает к своей груди.

Он волнуется, что люди не соберутся. Мы пришли рано, но его знакомый по имени Билл уже стоит там и курит, и дым поднимается в воздух прямой струйкой. Время идет, больше никого не видно, и дедушка спрашивает Билла, все ли листовки он раздал, а мужчина говорит – да, все, не волнуйтесь.

И вот на другом конце поля, вдалеке, показываются люди, фигурки совсем крошечные из-за большого расстояния, с каждым ударом колокола – «бом, бом, бом» – разносится с крыши – они приближаются, как будто змеи сползаются к обеду по сигналу. Когда люди приблизились, я вижу, что некоторые на инвалидных креслах, некоторые опираются на палки. Кое-кто поет.

– Дева Мария, о Дева Мария! – говорит дедушка женщине в шляпке таким голосом, словно вот-вот заплачет. Я надеюсь, что он все-таки удержится.

Эти люди приближаются к нам с таким видом, словно мы какие-то особенные, и я не знаю, чего от них ждать.

Муж женщины в шляпке выходит вперед, и я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать: из глаза у него свисает огромное яйцо, наполненное каким-то желе.

– Пастор Пэйтрон. – Он ни за что не хочет отойти от дедушки. – Мы безумно, безумно рады, что вы приехали к нам, поверьте.

Видно, как трудно ему говорить. Яйцо закрывает одну сторону рта, и он со свистом выдавливает слова через щелочку с другой стороны. Отвращение, которое вызвал у меня его глаз, когда я подумала, что это мешок со слизью, проходит, мне просто жалко его, и все. Когда они с женой проходят в церковь, цветы у нее на шляпке покачиваются.

– Додошка, а что все эти люди здесь делают?

Но он не слышит меня. Он занят тем, что треплет по щекам детей в детских колясках и гладит по волосам детей постарше в инвалидных колясках.

Дороти особо не разговаривает. На ней нарядный красный костюм с юбкой до колен, шелковые чулки, туфли на каблуках и жемчужные серьги в ушах. Прическа тоже другая – волосы собраны в пучок, и она вообще не похожа на себя.

Когда люди заходят в церковь, дедушка говорит:

– Пора, наш час пробил!

Он подталкивает нас по очереди рукой в спину, заставляя одного за другим переступить порог. Сам он, похоже, хочет войти последним.

Внутри находится сцена с микрофоном, ряды стульев, синий ковер тянется от входной двери прямо к сцене. Еще есть проигрыватель, который надтреснуто играет какую-то музыку. С каждым поворотом пластинки от нее отражается солнце.

Все оборачиваются, смотрят на нас. Я вижу мужчину с яйцом вместо глаза и женщину в шляпке с цветами. Я улыбаюсь им, они улыбаются в ответ, и цветы на шляпе качают головками.

Дедушка поднимается на сцену, но мы не идем за ним. Я сажусь рядом с Мелоди с краю на одну из скамеек, стараюсь прижаться к ней поближе.

– Что тут будет? – спрашиваю я у нее.

– Сейчас увидишь. Мы будем петь и молиться. Потом папа скажет слова, и сойдет дух.

Все поднимаются, мне почти ничего не видно из-за спины высоченного мужчины, который стоит передо мной, его синяя рубашка вся мокрая от пота. Я слышу дедушкин голос – он, судя по всему, говорит в микрофон, потому что звук очень громкий и разносится по всему залу:

– Великий день! Великий день, когда исцеляющий дух Господа нашего снизойдет на это место…

Кто-то громко выкрикивает с задних рядов:

– Аминь!

Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности, этот вскрик словно заводит всех, люди начинают завывать.

В церкви очень жарко, у меня кружится голова, мне страшно. Я впиваюсь в руку Мелоди, она крепко сжимает мою. Билл меняет запись в магнитофоне, теперь только музыка без пения. Он включает какой-то прибор, и на стене за спиной у дедушки высвечиваются слова, и все поют про стебель травы, который будет срезан.

Пение заканчивается, все остаются стоять. Я пытаюсь выглянуть из-за спины человека в синей рубахе на сцену, но так, чтобы не выпустить руку Мелоди. Мне кажется, что дедушка плачет. Он закрыл лицо руками, плечи содрогаются, люди подвывают и покачиваются из стороны в сторону. Мне кажется, что прошла целая вечность, когда он, наконец, отводит руки от лица, широко разводит их в стороны, и я перевожу дыхание. Он смотрит в потолок.

– Сойди, сойди, Дух Святой, мы призываем тебя!

Пластинка продолжает крутиться без музыки, слышен только треск. Никто не шевелится, все замерли, словно должна разорваться бомба.

У меня кончаются силы, мне кажется – я больше не выдержу, и тут выскакивает мужчина и бежит к дедушке на сцену. Он молодой, чернокожий, на нем блестящий синий костюм, который ему маловат.

Билл включает новую запись – медленное, низкое пение.

Дедушка берет микрофон.

– Скажи мне, сын мой, как тебя зовут? – задает вопрос он.

Его голубые глаза смотрят на нас, как будто он нас спрашивает.

Мужчина называет свое имя в микрофон, но так неразборчиво, что я не понимаю, что-то вроде «Флим». Он широко улыбается народу.

– Чем ты болен, сын мой? Что мучает тебя?

Непохоже, чтобы Флима что-то мучило, особенно когда он вспрыгивал на сцену. Он ничего не отвечает. Судя по всему, ему просто приятно стоять на сцене, он улыбается и машет нам. Вряд ли он догадывается, что дедушка начинает злиться, ведь они незнакомы. Но я прекрасно знаю эти признаки. Его шея надувается, начинает выпирать из воротника, скрещиваются руки на груди и сжимаются локти. Но дедушка говорит только:

– Сядь, пожалуйста.

Билл садится на один из деревянных стульев, которые стоят на сцене.

Дедушка просит в микрофон:

– А теперь, сын мой, вытяни ноги.

Флим послушно вытягивает ноги, как палки, так что все могут видеть его ярко-желтые носки и коричневые ботинки.

Дедушка отдает Биллу микрофон, приподнимает ноги Флима и покачивает на весу, сильно нахмурившись. Потом он начинает дергать и тянуть их, хмурясь все сильнее. Билл подносит микрофон дедушке, и все слышат, как дедушка говорит:

– Сын мой, ты знаешь, что у тебя ноги разной длины?

Флим перестает улыбаться. Он широко открытыми глазами смотрит на свои ноги, словно на самую диковинную вещь.

Билл подносит микрофон Флиму, и тот говорит:

– Нет, сэр. Не знаю. В первый раз слышу.

Дедушка смотрит на потолок, в каждой руке он держит по ноге Флима, его губы шевелятся. Потом он подскакивает, взмахивает руками, выхватывает микрофон у Билла и выкрикивает:

– Встань, Флим, и иди!

Флим встает очень медленно, на лице у него снова широкая улыбка. Но когда дедушка протягивает ему микрофон, он говорит плачущим голосом:

– Благодарю тебя, Господи, благодарю!

И с таким видом, словно его переполняют чувства, которых он не может выразить, хватается руками за голову и сбегает со сцены.

А потом происходит такое, что я уже не могу сдержаться и подскакиваю, и рука Мелоди выскальзывает из моей руки. Мужчина передо мной в синей рубашке, мокрой от пота, падает на ковер в центре зала. Его подбородок дрожит, рот открывается, и из него вырываются нечленораздельные звуки.

Кроме меня, на него никто не обращает внимания. Никто не говорит: «Давайте вызовем «Скорую помощь» этому несчастному». Все продолжают кричать и хлопать в ладоши, как будто его тут вовсе нет, и покидают свои места, и идут к сцене, так что я совсем больше не вижу дедушку из-за их спин. Пахнет потом.

И тут Дороти хватает меня за руку.

– Пусти, – говорю я, потому что не понимаю, что у нее на уме.

Она сжимает мою руку крепче и тащит вперед.

В просвете между людьми мелькает дедушкино лицо, он улыбается такой улыбкой, какой я никогда раньше не видела. Все зубы наружу, на щеках розовый румянец, он протягивает руку и кладет ладонь на голову какой-то женщине. Она худая, в длинном синем платье, с шапкой кудрявых волос, и ее кудряшки, как пружинки, отталкивают дедушкину ладонь, так что ему приходится поднажать. У меня захватывает дух: как будто электрический заряд пробегает по ее телу, и выходит он из дедушкиной ладони. Она падает на пол. Люди столпились, смотрят на нее. Они что-то бормочут, кто-то даже дотрагивается до нее пальцем, но она не шевелится. Тогда двое мужчин – у них лица покрыты потом – поднимают ее и относят в сторону.

Я не хочу подходить к дедушке, а то вдруг он и меня повалит на пол. Мое сердце бьется очень быстро, к тому же у меня такое чувство, что оно стало в два раза больше обычного и подпирает горло. Но Дороти крепко держит меня своими тонкими цепкими пальцами. Она намного, намного сильнее, чем кажется.

Дороти тащит меня не на сцену, а в боковой проход. Большая толстая женщина в разноцветном платье – на нем синие, желтые, розовые треугольники – перегораживает нам путь. Когда она отодвигается, я вижу мальчика, светленького и бледного, он сидит в инвалидном кресле. Он очень худенький, маленький, ножки-прутики. Коричневые брюки кажутся пустыми, такой он тощий. Его бледные руки лежат на зеленых пластмассовых подлокотниках кресла-каталки. Волосы у него тонкие и золотистые, как у младенца. Мне кажется, он вот-вот хрустнет и сломается, я никогда в жизни не видела такой хрупкости. Даже стеклянные ангелы, которых мы с мамой вешали на елку на золотистых шнурках, кажутся более прочными, чем он. Дороти толкает меня к нему, а он держится за свои пластмассовые подлокотники и смотрит на меня, лицо у него вспотело.