Читаем без скачивания Собрание сочинений. Том II - Леонид Ливак

Когда вошел, единственное, что увидел – была (как и в тот день, за чаем) Нина Павловна. Она сидела у самой двери – справа – перед удобным маленьким секретером и что-то, слегка нагнувшись, писала. Мне захотелось чуть-чуть помедлить, немного еще отложить ставшую неминуемой встречу, сделать ее нечаянней и милей – я постарался пройти незамеченным и слева стал обходить длинный стол с газетами, как будто отыскивая нужную. Обойдя весь стол, поравнявшись с Ниной Павловной, остановился и сверху, сзади, взглянул – вероятно, без умысла (плохо помню эти первые минуты) – на письмо, которое она, как-то спокойно выпрямившись, держала в руках и перечитывала. Передо мной мелькнули на сине-сером листке отдельные инициалы и герб, несколько строк тонким бледным почерком, в конце слова: «должна умереть, простите».

Я остался, как был – ни жалости, ни испуга. Говорят, не счастие, внезапное горе доходят не сразу, и сперва их только отмечает беспечно равнодушный ум. Это неверно о моей тогдашней холодности; просто Нина Павловна мне чужая, почти придуманная, и не она трогает и волнует, а что-то из прежней жизни, с ней связанное, из-за нее возникающее и вдруг ошеломительно сильное – полудетские мои ожидания, глупая сладкая тоска, первая – безлюбовная именно ей преданность. Но в том случае, не придуманном, не из памяти, наглядно близком – перед изящной малознакомой женщиной, решившей умереть – я растерялся и лишь вяло соображал: вот и она в новом (странно – как все другие), и этим новым побеждена, а мне какая-то ее тайна неожиданно открылась, и значит, должен быть способ осторожно, безошибочно – умно заговорить. Я снова – только в обратном направлении – обошел длинный стол с газетами и в упор уставился на Нину Павловну, чуть не подталкивая мысленно, чтобы она, наконец, меня заметила, и беспомощно зная, как это невыгодно – вдруг откуда-то появиться и напугать. Но она нисколько не удивилась, дружелюбно вежливая, с обычным неуловимым холодком.

– Вы… как сюда попали? Здесь грубые люди, дурной тон. Вам наверное тоже не по себе?

– Мне всё равно, где быть.

Такой ответ должен был, по расчету, меня приблизить к безнадежному решению Нины Павловны, к ее, вероятно, смертельному равнодушию, а молчание – одобряющее – еще прибавило смелости и упрямства.

– Мы много о вас говорили с моим приятелем и – представьте – впервые поссорились (неловкий прием, чтобы вызвать хоть какой-нибудь выручающий вопрос).

– Ваш друг… он забавный.

Я совсем не умею направлять разговор и поддаюсь любому его течению, даже явно мне портящему или бесцельному. К тому же и Нина Павловна меня не поддерживала, плохо слушала, отвечала незначащими фразами, где-то уже слышанными и обидно чужими. Впрочем, она была права, если в такую минуту хотела от меня отделаться. Я же не унимался, решив, что должен помочь, что именно «в такую минуту» необязательна условная деликатность, что надо себя, свое досадное неумение как-нибудь, хотя бы насильно, перехитрить.

– Вы сами, Нина Павловна, сейчас не ждете никого?

– Я здесь живу… всегда, если приезжаю с юга. Муж мой это завел, и так осталось.

– Я не знаю вашего мужа, но вас помню давно и хорошо.

– Да, я старая.

– Я вас не только помню. Вы много для меня значили, – простите, что так говорю – но ведь это история.

– Увы, история – как обидно узнавать, что я когда-то «значила». У меня ведь ничего не было – пустота.

– Какое грустное слово. У меня всегда что-то было, а если нет, так стремление, воспоминания – ведь и это заполняет, и без этого просто нельзя.

– Вот мне и хочется понять, как у других – зачем, не знаю сама. Если вам не надо уходить, там в углу свободные кресла – давайте сядемте, хорошо?

Она встала и показалась мне удивительно легкой, нарядной и ничуть не постаревшей. То, что она такая, и в то же время смягчилась, потеплела, поддалась, что какое-то отношение с ней, молодой и необыкновенной – наконец, не выдумка, меня обрадовало почти по-наивному, как иногда радует ребенка взрослая поза, долго недостижимая и вдруг, чудом, удавшаяся. Мы продолжали разговаривать полулежа – в невольной уютной близости – и еле слышно, подчиняясь, как всё в этой комнате, заведенному издавна этикету.

– Итак, я что-то для вас значила.

– У меня мало меняется, Нина Павловна. Если быть собой, настоящим, и отбросить случайные желания, наносные, от душевной неудовлетворенности, мне надо, знаете что – вас вернуть и как-то в себе самом восстановить. Тогда не будет вечной путаницы, разрыва – прежнее с вами, теперешнее без вас. Всё это свяжется – не вы свяжете, какое-то от вас умиленное напряжение, какая-то готовность полюбить, которая у меня всегда, если о вас думаю. Я нисколько не горячусь и не в таком возрасте, чтобы по-мальчишески преувеличивать, и всё же уверенно говорю: от вас зависит снова для меня «значить», от вас – после того опыта довольствоваться надеждой уже нельзя. Только вы не пугайтесь, – я и теперь прошу мало, по-бедному, по-неизбалованному, вы поможете легко.

– Я старая… Поздно…

– Мне почему-то кажется, что вы и себя успокоите, найдете во мне хотя бы отвлечение, что сейчас вам трудно, у вас безвыходность. Я перестаю понимать, хочу ли вашей помощи или вам помочь, и кто из нас кому нужнее? Знаю только: если двоим, каждому наедине, скверно, и они окажутся вместе и по-хорошему – обоим легче. Я так часто вижу дальше, чем следует, и столько замалчиваю, а теперь могу, наконец, что-то сказать – простите еще раз за неловкие или глупые слова. До чего непривычно говорить правду именно вам – что вы в опасности, что я, неизвестно откуда взявшийся, всегда был и остаюсь с вами.

Я не стыдился своей грубо подделанной проницательности и построил себя, как будто угадал, вдохновенно разгораясь от собственной внезапной удачливости – от взрослой своей силы, доброты, возвышения перед Ниной Павловной. Только умом – где-то вне глухой душевной взбудораженности – я помнил еще про обман и умело же себе доказывал, что цель обмана чистая. Но в этом необходимости не было: внешний успех, выигрышная поза нас в раскаянии утешает больше, чем самая благородная цель. А какая пышная поза – спасать Нину Павловну, о ней заботиться, даже просто по-дружески сидеть рядом. Я всё более горячился, вовлекаясь в новую роль, радуясь сладкой обязанности – бороться за Нину Павловну Она же слушала молча, застывшая, безразличная, как бы не участвуя в борьбе. После молчания, почти не шелохнувшись, она медленно и тихо заговорила:

– То, что произошло – невероятное чудо. Вы угадали – я решила себя убить, и причина решения вам покажется обидно мелкой. Попробую объяснить. Я никогда ничего не объясняла, но вы поймете, вам хочется понять. Представьте себе всё по-иному, чем у вас – меня воспитывали, как уже немногих, для денег, для показу, чуть не девчонкой возили по разным городам за богатыми людьми, пока один не женился. Меня сделали чересчур по-женски тщеславной и бесстыдно расточительной, и это продолжалось, когда все другие обеднели. Теперь кончено: мой муж разорился или хочет меня уверить, что разорен, мне же меняться нельзя – твердо знаю – нельзя. Вот и всё.

– Вы правы, я должен вас понять – и не могу. Всё то, что вы решили – от детского неведения, и всё, как маленькой, вам надо растолковать. Но у меня вдруг нет силы – давайте отложим разговор (первое счастливое вдохновение – отложить – старый мудрый способ не потерять надежды). Подумайте о другом: мы в Париже, – сколько милых встреч, как приятно вдвоем искать, добиваться, находить, с утра помнить, что вечер не пустой, что никто посторонний не нужен. Вы смеетесь: какая идиллия. У меня просьба – не смейтесь, пожалуйста, и скажите, что вы согласны.

– Ну что же, мой друг, попробуем.

3. Кажется, у меня выходит чересчур трогательно и гладко, и это – неизбежность; воображение учится у жизни, видит ее неровности и необходимо-грубые препятствия, но доучиться не может и, сколько ни подражает, никак не удержится от последнего вознаграждающего полета, которого цель – запомнить, осуществить всё то, что жизнью не додано, что было нам непосильно, чего по нерадивости, по глупой беспечности иногда мы сами не взяли. Я недавно узнал про то, как Нина Павловна отравилась, непростительную причину, нелепые мелочи, обычные перед смертью; случайно прочел письмо с отельными инициалами и вот, на месте, где она писала, придумал свое вмешательство и другую ее судьбу. Меня поразила не смерть, не отчаяние последних минут, не одиночество, несомненное и долгое, а собственная невнимательность, убийственная и, увы, бесповоротно доказанная: еще накануне я так любопытно, так самодовольно-умно разглядывал Нину Павловну, – и ничего, кроме спокойной вежливости, не увидал. С ужасом себя спрашиваю: почему мое наслаждение – лениться, откладывать, оставаться безответственным? Почему и на этот раз не дано было нечаянного толчка, незаметного первого усилия – помочь? Всё то, что так глупо и гладко представило мое запоздавшее воображение – стыдясь, исправляя, веря – все это по-трудному, нежностью и упорством могло быть достигнуто: спасти, поднять человека можно, если к нему естественно влечешься, если в нем и сам нуждаешься, иначе не будет того, что только и трогает – настойчиво убеждающей, заранее благодарной доброты; у меня же никого нет нужнее, естественно ближе, чем Нина Павловна, и было бы так заманчиво, правильно и легко переложить на нее, живую, всё то, что за много лет накопилось для нее, придуманной. Мне это стало ясным в тот одинокий вечер, в тусклой библиотечной комнате, от собственных воображенных слов – такой воображенный разговор, в котором ни люди, ни обычно-разумная о себе заботливость никого не сдерживают и не стесняют, ведет к открытиям самым необыкновенным, отыскивает запрятанное, казалось бы, навсегда. Мои случайно сказанные слова о прежнем и новом, о разрыве и путанице без Нины Павловны – не утешающая ее выдумка, не способ к ней приблизиться, а неожиданная простая правда. У меня был случай связать, соединить что-то безнадежно распавшееся – он упущен, и вот я думаю: быть может, нашему поколению так именно и суждено – два времени, два воздуха, две судьбы, разрыв и трудность разрыва, и вдохновенный опыт от трудности. Тогда добиваться объединяющей исключительности и легкой, упрощенной, связанной жизни постыдно, и моя слепота, непонимание Нины Павловны, неумение помочь – перед ней огромная вина, а для себя жестокая удача.