Читаем без скачивания «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Вернувшись вечером домой, я рассказываю тебе все, и ты отвечаешь: «Дурачок, давай кончим эту историю тем, с чего следовало ее начать». Ты находишь в своем гардеробе старое темно-синее пальто, зовешь Марью Степановну – портниху, жену нашего университетского чучельщика-натуралиста, живущего в доме. Та несколько сомневается, сумеет ли сшить на мужчину, но, получив муки и сахара, соглашается, и через два дня я – с брюками; они довольно тонки, но не прозрачны, и я могу снять пальто, не стесняясь. Правда, кой-кому это не нравится, и в течение нескольких лет другая твоя тетушка – Розалия Григорьевна, когда хочет нас уязвить, кричит через стену: «Этот человек, который пришел в наш дом без штанов и живет нашим добром…». И далее – через несколько минут: «У него настолько нет понимания и воспитания, чтобы относиться к старой тетке своей жены с почтением и симпатией». Ни меня, ни тебя это уже не трогает.

Зато с Иваном Григорьевичем мы все больше и больше привыкаем друг к другу; он часто заходит к нам поболтать, особенно – про поездки за границу, когда на Рождество он оставлял в Москве снег и холод, уезжал в Ниццу, засовывал в петлицу цветок и отправлялся гулять на Promenade des Anglais. Бедный, ему так и не удалось снова выполнить эту программу, но мы с тобой во время наших пребываний на Côte d’Azur[310] в 1923 и 1949 годах вспоминали об Иване Григорьевиче.[311]

В это же время ты поступила на Курсы дипломатических и коммерческих представителей при НКИД и НКВТ и кончила их с успехом, однако назначения не получила никакого, несмотря на высшее экономическое образование и великолепное знание иностранных языков. У нас было уговорено, что при первой возможности ты бросишь Трамот и перейдешь на более интересную работу, но возможность эта, при твоей болезни и общей неустойчивости положения, долго не приходила.

Что касается до моей загрузки, то она все более и более усиливалась. В. В. Стратонов приступил к осуществлению своего плана относительно постройки Астрофизической обсерватории. Это не значит, что началась постройка, но началась подготовка почвы как в астрономических, так и правительственных кругах, и мне пришлось принять в этой кампании ближайшее участие. Мы образовали инициативную группу и через посредство научного отдела Наркомпроса разослали анкетные листы. Ответы стали приходить довольно быстро: сочувствие было общее, но практические и программные предложения давали невероятный разнобой.

Домашняя жизнь наша из-за холода протекала мало уютно, но спокойно. За эту зиму нам не удалось много развлекаться; даже по абонементу на бетховенские симфонии тебе из-за болезни пришлось пропустить два концерта. Из спектаклей я помню «Князя Игоря» в Большом театре[312] и «Сирано де Бержерака» у Корша,[313] последний – в отвратительных условиях. У нас был только один билет (билеты распределялись через профсоюзы); ты надеялась устроиться через капельдинера или купить при входе – не удалось. Капельдинер согласился меня впустить с тем, чтобы я занял пустующее место. Таковых было несколько, но злой судьбе оказалось угодно, чтобы владельцы появлялись через десять минут после того, как я садился. Мне пришлось несколько раз подниматься, извиняться и переходить на другое место; только с половины третьего акта я мог спокойно сидеть. И как все изменчиво: пьеса совершенно не понравилась тебе, хотя была сыграна прекрасными актерами и в очень красивых декорациях. Много лет спустя ты побывала на «Сирано» в Comédie Française[314] и вернулась в полном восхищении.

В том же театре Корша мы посмотрели «Сон в летнюю ночь», и пьеса не понравилась нам обоим: слишком много примитивной грубости, которая была еще подчеркнута комиками (Кригером и др.) – исполнителями ролей мастеровых. Элементы волшебства и поэзии не были достаточно выявлены; музыка Мендельсона не сопровождала спектакль. Опять-таки через много лет мы с тобой видели в Париже фильм,[315] который мне очень понравился (я даже посмотрел его дважды), а ты отнеслась к нему весьма скептически и говорила, что Шекспира делает здесь приемлемым исключительно музыка Мендельсона.

В Книжном центре шла обычная рутина, работали комиссии, заключались договора, но ничто не печаталось. Я много раз ходил по этому поводу ругаться с В. В. Воровским, который неизменно встречал меня фразой «Скажите, что вас так гневит». Я излагал ему, что именно, и вносил разные практические предложения, в том числе передать нам в эксплуатацию маленькую, но хорошо организованную типографию, не помню уж какого издательства. Он всегда старался рядом литературных фраз, в весьма любезной форме, охладить мой издательский пыл, обращая внимание на положение страны и т. д. Я отвечал, что положение страны не станет лучше от бездействия типографий и отсутствия элементарных учебников, и указывал ему на деятельность частных издательств. Он разводил руками и не предпринимал ничего.

Я обращался к Михаилу Николаевичу, который отвечал путаными рассуждениями, чтобы обосновать квиетизм[316] по-марксистски. На каждом заседании нашей коллегии мы требовали, без результата, сдвига с мертвой точки. Публика, которая приходила ко мне на прием, была очень интересна. Иногда это бывал старый офицер, ведающий культурными начинаниями на Туркестанском фронте, в «умоотводе»,[317] с картинной бородой, – со скромной и легко удовлетворимой просьбой о сформировании библиотеки. Иногда с теми же нуждами и теми же просьбами обращался библиотекарь одного из провинциальных университетов. Этого рода просителей я очень любил и для меня было радостью, когда я мог исполнить их просьбы.

Очень часто приходили фантазеры и шарлатаны, как, например, темноглазый, темнолицый, сожженный солнцем факир, исходивший пешком Индию, Персию, Афганистан и нашу Среднюю Азию; его рассказы звучали как арабская сказка. Он обладал несомненным талантом рассказчика, но я тщетно старался поймать в его речах хоть какой-нибудь признак подлинности. Наконец, я спросил: «Вы очень хорошо говорите по-русски; где научились?» – и он ответил: «Да я же – чистейший хохол». Приходили учредители разных лиг: молодой поэт-футурист, учредитель лиги «Светоносное братство»,[318] с рекомендацией от академика Ольденбурга. Несколько месяцев спустя я спросил у Ольденбурга об этой лиге и этом молодом поэте; он покраснел, сказал, что ничего не знает, и отрекся от своей рекомендации, которая, однако, была подлинной. Очень много приходилось разговаривать с членами различных научных комиссий при Книжном центре, и я знакомился таким путем с представителями московской профессуры, не только университетской, но и технической. Среди них встречались разного типа люди: были идеалисты, были и рвачи; были реакционеры, были и коммуноиды, некоторые – искренние, большинство – ж…лизы. Что же делать, так оно было.

Еще осенью 1919 года, когда жизнь стала необычайно трудной, многие профессора взялись совмещать Москву с Иваново-Вознесенском, Тверью и другими провинциальными городами, где легче было доставать продукты питания и отопление. Н. Н. Лузин сделался профессором Иваново-Вознесенского политехнического института и значительную часть времени проводил там; другие думали вообще покинуть Москву на некоторое время. Поэтому когда В. В. Стратонов, организатор университета в Ташкенте, предложил мне кафедру, которая пока не обязывала к отъезду, я принял предложение и в ноябре 1919 года был избран профессором Ташкентского университета. Другим математиком оказался Леонид Кузьмич Лахтин, которого, как и меня, привлекала мысль об организационной и культурной деятельности в Средней Азии.

Пока университет существовал лишь как зародыш в Москве, нашей обязанностью было составление учебных планов и программ, закупка книг, инструментов. В качестве заведующего Книжным центром я помог университету составить очень приличную библиотеку, в чем впоследствии Михаил Николаевич упрекал меня, а я отвечал ему: «Вы, вероятно, предпочли бы, чтобы библиотека была не приличной или вовсе отсутствовала». Пока еще вопрос об отъезде не ставился, но уже предполагалось, что с осени некоторые кафедры начнут действовать, и мы с тобой задумывались над вопросом, как быть: ехать или не ехать.

Так шло время. Прошли три месяца, которые были указаны нам как максимальная длительность нашей совместной жизни. Прошли шесть месяцев. Наступал март, становилось теплее, и мы подумывали о возвращении в кабинет, который, за исключением отопляемости, был удобнее во всех отношениях. Это было тем более спешно, что его собирались занять Марья Григорьевна и Александр Александрович, который со свойственным ему штукарством предлагал мне уплатить половину расходов по пробитию капитальной стены для вывода дыма через маленькую комнату, по установке печи и отоплению. Когда я спросил его, в чем же будет моя выгода, он ответил: «Помилуйте, дымоход пойдет через маленькую комнату и будет вас согревать».