Читаем без скачивания «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Я опускаю глаза на документы, поднимаю их: что за притча? Димитрий Николаевич сидит против меня в католической сутане и с тонзурой на голове. Еще несколько секунд: снова он – в его обычном виде. Через несколько минут я снова роюсь в документах, снова поднимаю глаза, снова вижу Димитрия Николаевича в сутане и с тонзурой. Что за глупость? Откуда это? Он – видный коммунист, видный ученый, ректор Горной академии, член коллегии Н[аучно] – Т[ехнического] О[тдела] ВСНХ, заведующий научным отделом Наркомпроса, чисто русский; уж больше было оснований видеть его в православной поповской рясе.

Тут я принужден несколько изменить хронологический порядок и сделать два прыжка вперед. Через два года, в 1922 году, Димитрий Николаевич испрашивает научную командировку, уезжает в Чехословакию и не возвращается. В 1923 году осенью мы с тобой находимся в Париже и навещаем Владимира Ивановича Вернадского и его жену. Я уговариваю Вернадского вернуться в Россию; мы очень долго спорим, иногда оставляем этот вопрос и говорим о других вещах.[321] Я задаю ему вопрос, не знает ли он, что сталось с его учеником Артемьевым. «Как же, знаю, – отвечает он мне. – Артемьев принял католичество и стал католическим священником; сейчас он находится в Риме при библиотеке Ватикана».[322]

Но вернемся в Москву к апрелю 1920 года. Димитрий Николаевич обещает мне заняться вопросом о Курской магнитной аномалии, и мы с ним весьма любезно расстаемся. От него никаких больше известий по этому делу я не имел, но несколько дней спустя получил от П. П. Лазарева весьма любезное извещение о моем назначении членом Комиссии по изучению Курской магнитной аномалии с приглашением на ближайшее заседание.[323]

На заседание Комиссии я иду с заранее принятым решением во всем и всюду быть против П. П. Лазарева, но картина, которую застаю, заставляет меня задуматься и изменить мое решение. Заседание было весьма многолюдным. Из присутствовавших помню Андрея Димитриевича Архангельского – профессора геологии у нас на факультете; геофизиков, из университета же, Бастамова и Пришлецова, с которыми я был знаком уже; нескольких магнитологов из Морского ведомства, присланных академиком А. Н. Крыловым; профессора Горной академии по горной разведке Ключанского и доцента той же академии Ортенберга; представителя Горного управления ВСНХ инженера Кисельникова и еще нескольких лиц.

Выясняется, что рукопись Лейста с результатами его магнитной съемки была передана им немцам и некий крупный консорциум из Берлина предлагает на некоторых условиях взять концессию на полосу Курской магнитной аномалии. Очевидно, он и является владельцем материалов Лейста; у нас ничего нет, кроме его рукописи, содержащей общее описание магнитного поля в этой области, но без всяких географических указаний и без числовых данных. Что делать в таких условиях? Лазарев и Архангельский предлагают принять предложение Красина о быстрой, хотя бы и упрощенной, магнитной съемке и немедленно к ней приступить. В этом пункте разногласий как будто нет, но они начинаются, как только поднимается вопрос о методах съемки и об инструментах для ее осуществления.

Кисельников, Ключанский и Ортенберг настаивают на шведских инструментах и на шведских методах, Лазарев и Архангельский – на использовании так называемых «котелков» Морского ведомства, то есть буссолей, снабженных дефлекторами де-Колонга. Разница – весьма существенная: на всю Россию имеются только два комплекта шведских инструментов, и тут же выясняется, что даже сам Ключанский не умеет ими пользоваться. «Котелков» имеется несколько десятков, и в лице штурманских офицеров есть нужное количество квалифицированных наблюдателей. Но Кисельников, Ортенберг и Ключанский не пренебрегают ничем, чтобы сорвать намечающуюся работу. Естественно, что в таких условиях я нашел нужным драться за патриотическое решение вопроса, хотя бы и в обществе Петра Петровича Лазарева.

Мы очень быстро сблизились с Архангельским, о котором много хорошего говорил мне еще Отто Юльевич Шмидт. Начиная с этого момента, и надолго, образовался триумвират из Лазарева, Архангельского и меня: разговаривать по магнитным делам мы всюду ходили вместе. Потом, естественно, возникли другие дела, по поводу которых мы также оказывались солидарны, но об этом разговор будет дальше. Я не помню, был ли на этом заседании Иван Михайлович Губкин, профессор нефтяного дела и прикладной геологии в Горной академии; мне кажется, что он появился в Комиссии и возглавил ее несколько позже.[324] В моей книжке «Курская магнитная аномалия», появившейся в 1923 году, а также в некоторых журнальных статьях[325] я много говорил об истории и о результатах этих работ. Не буду повторяться, но в процессе писания моих воспоминаний я буду останавливаться на некоторых моментах, которые не нашли себе места в печати, а также и на тех сторонах вопроса, на которые мой взгляд с тех пор изменился.

Отмечу, что полемика на этом заседании, как и на последующих заседаниях, носила очень страстный и часто даже пристрастный характер. Когда Кисельников начинал говорить, что причиной аномалии может быть только железо, Лазарев с торжеством указывал на ферромагнитные сплавы платины с чем-то еще, осуществленные в лабораториях, и у хозяйственников сводило дыхание от перспективы иметь несколько миллионов тонн платины. Ключанский уличал Лазарева в неумении пользоваться магнитными приборами, а Лазарев – Ключанского: и то, и другое было верно. Только физик-экспериментатор Лазарев в два счета овладевал этой техникой, а профессор этой техники Ключанский, преподававший ее в Горной академии, оказался не способен ее одолеть. На этом же первом заседании Кисельников обвинил Лазарева в том, что он имеет все результаты Лейста, но скрывает их для того, чтобы вытянуть деньги на новую съемку; к этому вопросу мне еще придется вернуться.

На том же заседании меня очень поразил А. Д. Архангельский. Когда Кисельников заговорил о том, что из работ авторитетнейшего русского геолога Карпинского с несомненностью вытекает нахождение кристаллических пород в Курской губернии на огромной глубине, Архангельский встал и развернул схему, основанную на ряде бурений. Из нее вытекало, что девон в Курской губернии вовсе не образует огромных толщ, а выклинивается, как оно потом и оказалось; доказательство было дано Архангельским с исключительной точностью и бесспорностью, но не убедило его оппонентов.

С этого заседания я вернулся с определенным впечатлением, что концессионеры пустили в ход всевозможные убедительные аргументы, дабы иметь своих защитников среди ученых и хозяйственников, и что в этом они преуспели. Ранее, обсуждая иногда с коллегами тему подкупности, я часто слышал мнения, а иногда и сам их выражал, что для того, чтобы подкупить крупного деятеля, министра, депутата, командующего армией или корпусом, профессора, который дорожит своей научной репутацией, нужно затратить такие крупные суммы, что подкуп теряет интерес. После этого заседания я начал понимать, что все, по-видимому, гораздо проще и дешевле. Сейчас, после всего, что я повидал, думаю, что очень часто расход такого рода не должен много превышать тот десяток папирос, который открывал многие возможности во время оккупации…

В это же время (апрель – май 1920 г.) мне пришлось участвовать в двух бурных заседаниях ГУС. Одно было по поводу учреждения государственного университета в г. Великом Устюге. Докладчиком выступал председатель местного исполкома Горовой, который мне чрезвычайно понравился. Это был яркий представитель новых сил, выдвинутых революцией; ему не терпелось творить, будить, просвещать. Возражал Волгин, которого пугала, как он выражался, «грюндерская горячка, охватившая страну», и разговор между ними происходил следующим образом:

Волгин: Сколько у вас в городе жителей?

Горовой: Семнадцать тысяч и, если нам дадут университет, число это быстро утроится.

Волгин: Какие же здания могут у вас там быть, чтобы развернуть факультеты со всеми подсобными учреждениями?

Горовой: Леса, первоклассного леса, – сколько угодно; все возьмемся за топоры, я – первый.

Волгин: Ну, это когда-то еще будет, а ведь вы хотите открывать сейчас?

Горовой (хитро подмигивая): Помилуйте, товарищ, мы уже открыли. Университет наш действовал целый год.

Волгин: Гм… Сколько же у вас было студентов?

Горовой: Три тысячи, и они очень были довольны; край богатый, и они имели пайки.

Волгин: Кто же преподавал? Через нас не проходило никаких назначений. Если вы воображаете, что достаточно переименовать учителей в профессоров, то вы ошибаетесь, и с этим мы никогда не согласимся.

Горовой: Помилуйте, т. Волгин, я очень хорошо это понимаю. Мы и сами хотим, чтобы состав у нас был первоклассный. Конечно, трудно это осуществить, и мы избрали такой путь: приглашали на два месяца профессоров отсюда и из Петрограда (перечисляет ряд крупнейших имен): они бывали очень рады прокатиться, согреться и подкормиться. Прочитывали свой курс, экзаменовали и уезжали, очень довольные своим пребыванием у нас.